Джек Дэнн - Собор памяти

— Не я один, — ответил Леонардо. — И никто сейчас не спит, кроме мёртвых. — Он смотрел на трупы.

— Ты пожалеешь об этом, когда мы отправимся в путь. Тогда ты возмечтаешь о благословенном сне.

— Что ж, быть может, тогда тебе придётся применить собственное лекарство.

Пропустив его слова мимо ушей, Куан наблюдал за могильщиками, которые принялись копать неглубокие ямы. Леонардо содрогнулся — это зрелище напомнило ему о чуме.

— Нашёл ты своих друзей? — спросил Куан.

— Я обыскал весь лагерь, — ответил Леонардо. — Их нигде нет. Может быть, их уже отослали домой?

— Тебе следовало бы заглянуть в мой шатёр. Они доверены моему присмотру и пока останутся со мной.

— Значит, ты доставишь их домой? — спросил Леонардо. Ему отчаянно хотелось отправиться с ними, вернуться домой — но только оставаясь у калифа он сможет спасти Никколо и Айше. Он не мог вернуться во Флоренцию без Никколо; а кроме того, хотя он и не хотел признаваться себе в этом, его тянуло увидеть, как воплотил Зороастро в жизнь его изобретения.

— Нет, Правитель Миров ещё не готов отпустить твоих друзей, особенно Сандро. Они приглашены сопровождать нас.

— Куда? — удивился Леонардо.

Куан пожал плечами.

— На войну.

— Зачем? Они ведь не воины... скорее уж наоборот.

— Потому что Кайит Бею может понадобиться посол, человек, который известен врагу и к которому с симпатией относится Великий Турок. — Куан мягко хохотнул. — И калиф избрал твоего друга-художника, самого неподходящего дипломата, какого только можно сыскать.

— А Америго?

— Мы оставили его ради того, чтобы вам обоим не было скучно, но он волен уехать, когда пожелает. — Куан чуть заметно усмехнулся. — Правда, здесь, под нашей защитой, ему безопасней.

— Я боюсь за них.

— Бойся лучше за себя, а их предоставь судьбе.

— Что ты имеешь в виду?

— Уссун Кассано никогда не допустил бы, чтобы его застигли вот так, — сказал Куан, плавным жестом обводя мертвецов. — Шлюхи знали обо всём. У них свои... способы добывать сведения.

— Что они знали?

— Что солдат Унгермамета вырежут. Унгермамету следовало бы заметить, что шлюхи не набросились на его людей, как стервятники на падаль... но он был слишком сентиментален, слишком занят тем, чтобы причитать над своим отцом, как женщина.

Муэдзины прокричали призыв на молитву, и на несколько секунд всё вокруг замерло, словно сама природа — мелкие твари, шнырявшие и сновавшие по пустыне, весомое море воздуха, камни, песок, далёкие холмы, закутанные в дымку, — всё ожидало молитвенного обновления; ибо если Слово сотворило вселенную, точно так же слова молитвы могли возжечь пламя нового дня. Словно откликаясь призыву муэдзинов, на востоке тускнели звёзды, и серый рассветный свет разливался в этом уголке ночного неба, растворяя мрак.

Унгермамета похоронили торжественно, со всеми церемониями, причитавшимися принцу, погибшему на поле брани.

Ямы, заваленные мёртвыми телами, забросали землёй.

Кайит Бей встретился с Уссуном Кассано.

И по утренней жаре их армии разъехались в однообразии раскалённого мерцающего песка и глинистых пустошей, гладких, точно отполированный камень.

Леонардо позволили скакать с Сандро и Америго, но они так же мало, как он сам, знали о цели едущего на северо-запад войска.

Иерусалим?

Однако Леонардо надеялся попасть в Дамаск, увидеть Зороастро и Бенедетто и bottega, в которой воплощались в жизнь его изобретения.

Пустыня была наказанием за все совершившиеся убийства, за всех обобранных и осквернённых мертвецов.

Удушающий ветер мчался над дюнами и жёстким кустарником. Он начался с кратких порывов и вихриков, подобно египетскому хамсину [116] Хамсин (араб.) — сухой и знойный ветер Египта, дующий из пустыни. , и постепенно набрал силу. Потеки пота леденили лицо Леонардо; он ощущал на языке солоноватую влагу, как бы в противоположность сухости запёкшихся губ, стянутых сухой коркой рук и лица. Хотя он на манер арабов прикрывал рот и нос краем головного покрывала, глаза у него саднили и слезились. Песок жёг, точно кислота.

Мир вокруг стал сплошным слепяще белым маревом, в котором почти ничего нельзя было разглядеть. Они словно плыли во сне, вернее — в мучительном кошмаре песчаного прибоя. Верблюды трусили вперёд, медленно прокладывая себе путь сквозь марево, которое, казалось, сгущалось и твердело вокруг них; Леонардо то и дело вскидывался, как частенько случалось с ним посреди глубокого сна. Он едва мог глотать, и это пугало его — горло стискивалось так, что казалось, он вот-вот задохнётся. Хотя он и научился бедуинскому трюку пить, как верблюд, вволю у каждого источника — и пил до тех пор, пока не чувствовал, что вот-вот лопнет, — он всё время мучился от жажды. Во рту всё время стоял металлический привкус.

Лишь на час они остановились отдохнуть, скорчась в три погибели под прикрытием одеял, а затем Кайит Бей продолжил свой безжалостный поход. Его войска не пытались даже разговаривать под непрерывным напором ветра, не кричали: «Ради глаз Айше!», как делали они раньше бессчётное множество раз. Айше была духом, сутью пустыни. Солдаты говорили о ней так, будто знали её, будто она была бесценной жемчужиной, священным Граалем, земным воплощением гурий [117] ...она была бесценной жемчужиной, священным Граалем, земным воплощением гурий. — Грааль — в западноевропейских средневековых легендах таинственный сосуд, ради приближения к которому и приобщения его благим действиям рыцари совершали свои подвиги. Гурии — в мусульманской мифологии — вечно юные девы, вместе с праведниками населяющие джанну (рай). , которые ожидали их в мусульманском раю, — награда тем, кто умер во имя Аллаха. Она была философией, целью, судьбой этого войска; идеей, знаменем, страной.

Таково было волшебство Кайит Бея.

Посредством своих певцов, дервишей, чудесами устного сказительства он превратил её плоть в дух, сделал её из шлюхи — богиней.

Точно так же, как флорентийцы говорили о святых словно о близких знакомых, как о богатых, пускай и дальних родственниках, так солдаты калифа говорили об Айше.

И Леонардо казалось непостижимым, что эти люди, с их постоянными внутренними распрями, с их неспособностью прийти к согласию по любым пустякам, могли принять и пожертвовать собой ради идеи любви.

С одной стороны от Леонардо ехал Америго, с другой — Сандро. Разговаривать из-за бури было невозможно, и они ехали молча, как и в минувший день — полуприкрыв глаза, спрятав лица тканью, раскачивались в сёдлах в такт бегу верблюдов, погрузившись в некое подобие сна, думали ни о чём, а то и просто грезили наяву; и Леонардо то входил, то выходил из своего собора памяти, и всё оборачивался, озирался назад, точно старец, который смотрит на прошлое, полагая его настоящим, и пробирался в гроты возле дома Катерины, места, где он родился и вырос, которое дало фон и пейзаж стольким его картинам; в тех картинах его воспоминания заключены были в рамки окон, словно краски и льняное масло могли освежить усталые глаза, дав им заглянуть в совершенство детских лет.