Ганс Эйнсле - Я, Минос, царь Крита

Пандион гордился своим умением въезжать во двор дворца галопом и неожиданно осаживать лошадей. Меня уже поджидал чиновник, сообщивший, что отец желает поговорить со мной.

После обычных церемоний я вступил в тронный зал, и отец благосклонно приветствовал меня. Сперва он завёл речь о второстепенных вещах и лишь потом перешёл к делу.

— Ты ищешь радости, — сказал он. — Это хорошо. Женщины для мужчины нечто вроде лекарства. Как тебе известно, у меня помимо твоей матери, да благословит её Зевс, есть несколько наложниц. Кроме того, в женских покоях живут рабыни, которые ожидают меня. Всякая женщина, которой я дарю своё расположение, считает себя по этой причине достойнее других. Теперь ей подавай служанку, рабов, которые несли бы её носилки, рабынь, чтобы убирать покои. Подавай ей даже любовников. В конце концов на свет появляются дети. — Он несколько раз тяжело вздохнул, словно его одолевали непростые заботы. — Однажды я попал в одно место, где давно не был, навстречу мне вышла женщина с крепкой трёхлетней девочкой на руках. Она заявила, что это моя дочь и я должен завещать ей несколько полей, чтобы облегчить её жизненный путь. В другом месте ко мне обратилась девушка, ещё совсем ребёнок. Она просила дать ей приданое, потому что она собирается замуж, а я — её отец. — Откашлявшись, он продолжал: — Ты — наследник престола, я намерен возложить на тебя важную миссию. Я дал тебе прекрасных воспитателей. Учись у них. Утром ты должен помнить, что грядущий день не станет для тебя хорошим, если твои первые мысли не были хорошими. Вечером тебе следует помнить, что последняя мысль обладает способностью благополучно завершить этот день или испортить его.

Он наклонил голову, помахал мне на прощанье рукой, и я был отпущен.

После этого я отправился в приёмную матери. Она всё ещё была красивой женщиной. В её глазах, лице и прежде всего в её высокой фигуре было столько величия, что люди не могли не склонить перед ней голову, даже если бы встретили её, в одиночестве бредущей по улицам в одежде жрицы.

Когда я вошёл к ней, она восседала в кресле, украшенном цветной инкрустацией. На подушечке возле ног лежала её любимая собака, а по левую руку стояла, преклонив колени, чернокожая рабыня с веером в руках. Справа находился её секретарь, жрец.

— Как твои дела? — спросила она. — Что делает твоя жена? — Увидев, что я медлю с ответом, она улыбнулась: — Я понимаю, что ты пополняешь свой гарем, но, кажется, твоё сердце завоевала иудейка? Мне нравится Айза. Тебе не делает чести, что ты так быстро забыл Гайю, которая отдала за тебя жизнь.

— Это не так, матушка, — возразил я.

— Если бы не эта Сарра с её жёлтой кожей...

— У неё вовсе не жёлтая кожа, у неё тело белее самого благородного мрамора, — прервал я её.

— Если бы не появилась эта Сарра с её жёлтой кожей, — не отступала она, — я сегодня дала бы тебе очень красивую рабыню-финикийку, которую твой отец несколько дней назад получил в качестве дани вместе с золотыми сосудами. Ты никогда прежде не видел такой красоты... Но, похоже, иудейка тебе милее...

— Это ложь, — настаивал я, — что у иудеек жёлтая кожа.

— Ты рассуждаешь, как ребёнок из самого низкого сословия жрецов, — сказала она, пожимая плечами. — Разве тебе неизвестно мнение наших жрецов, что жёлтый народ многочисленнее и могущественнее нашего?

— Ах, матушка, — ответил я почти с насмешкой. — Иудеи бежали из Египта, когда взорвался остров Каллисто. Они всё ещё ищут себе страну, блуждают по пустыне, мечтают о новой родине. Откуда у них могущество и богатство?

— Не забывай, — заметила она, — что иудеи унесли из Египта больше сокровищ, чем можно добыть трудом нескольких поколений. Говорят, будто дочери этого народа скорее выберут смерть, нежели согласятся разделить ложе с иноземцем, которого не любят. А если и отдаются, то с единственной целью — расположить его к себе и использовать в собственных интересах.

— Матушка! — вскричал я с негодованием. — Ты ошибаешься!

— Сын мой, — задумчиво ответила она, — кому высокомерие и гордость мешает прислушаться к мнению благоразумных советчиков, того вскоре постигают беды, и счастье от него отворачивается.

Я возразил:

— Для тебя я по-прежнему маленький мальчик. Не забывай, что мне уже скоро тридцать.

— Да, да, — пустилась она в философствования. — Жизненные впечатления не накапливаются у тебя, словно бесценное достояние, — они больше напоминают брошенные в землю семена, готовые дать всходы. Знаешь, не далее как вчера один жрец, которого я очень ценю, изрёк мудрые слова: «Нужно всячески стремиться к тому, кто умён и честен, быть начеку с тем, кто умён, но лжив, сочувствовать тому, кто глуп и честен, и всеми силами избегать того, кто глуп и лжив». Твоя иудейка глупа... — Она замолчала, испытующе поглядела на меня и закончила: — ...лжива.

— Почему ты так решила? — озабоченно спросил я.

— Она глупа, полагая, что сможет надолго обрести с тобой счастье, будучи рабыней. Возможно, заметь это себе, что она влюблена в тебя и в то же время интригует, чтобы только использовать тебя в своих целях. Айза рассудительнее и мудрее. Эта новая рабыня лжива, иначе она никогда не разделила бы с тобой ложе. Ах, — вздохнула мать, — когда ты только поумнеешь? Твой отец, царь, серьёзно озабочен.

Я вопросительно поднял на неё глаза и, чтобы успокоить, мягко коснулся её руки, и она едва слышно, так что я с трудом разобрал, как бы про себя сказала:

— Среди жрецов волнение. Они могут выступить против твоего отца.

— Против отца? Но почему? Что за причина?

— Их целых три, — саркастически ответила она. — Первую зовут Минос, вторую — Сарпедон, а третью — Радамант.

— В чём же жрецы упрекают сыновей царя?

— Ты — cловно дитя, тебя больше интересует охота, азартные игры и красивые женщины. Сарпедон — очень вспыльчивый, совершает немало глупостей, скоро твой отец уже не сможет оберегать его. А младший твой брат, Радамант, всей душой отдаётся самым необычным религиозным культам, поэтому его с негодованием отвергают. Вас трое сыновей, и ни один не годится в наследники твоему отцу. Что же будет с престолом?

Оказавшись снова в своих покоях, я не мог найти себе места, мечась, словно затравленный зверь. Передо мной возникло лицо отца, словно он был у меня в комнате. Он снова и снова заводил речь о Крите, направляя на него мои мысли.

Почему? Ведь говорили же, что землетрясение и невиданное наводнение разрушили значительную территорию этого острова. Северное побережье словно вымерло, а западное и южное подавали ещё признаки жизни. Там и захватили в плен ремесленников, которые изготавливали теперь во дворце серебряные сосуды, золотые кольца и мечи с изображениями охоты и военных сцен.