Ганс Эйнсле - Я, Минос, царь Крита

Пандион был афинцем. Когда мы поднимались на суда, направлявшиеся на Крит, он неожиданно обратился ко мне:

— Господин, могу я отправиться с вами? Мой друг Ритсос ещё полон злобы, а это плохо. Ты, царь, собираешься создать нечто новое. Это великая, замечательная цель, но достигнуть её непросто. Возможно, я тебе пригожусь. Поможет тебе не тот, кто знает аксиомы, а тот, кто обладает чувством меры. Учти, Минос, чтобы иметь право проявлять « .мягкость к другим, ты должен быть строг по отношению к самому себе.

Его я сделал министром. В его ведении была школа писцов, мастерские ремесленников, ему подчинялись все чиновники, отвечавшие за порядок, за состояние садов и фонтанов. Именно он в определённые дни и часы собирал в Кноссе детей и учил их быть учтивыми и благодарными, учил добросердечию и готовности прийти на помощь. Однажды я спросил его, как ему пришла мысль наставлять детей на путь преданности и морали. Он ответил в своей возвышенной манере:

— Нет большего счастья, чем открывать в человеке человека!

Неприязнь между Айзой и Саррой росла. Гелике нападала на Пасифаю и поднимала её на смех за манеру старомодно одеваться. Вокруг меня плелись интриги, распускалась клевета, вспыхивали бессмысленные ссоры.

Разве долг не предписывал мне вступиться за Пасифаю? Разве не я должен был позаботиться и о том, чтобы между Айзой и Саррой вновь установился мир?

На женской половине моих покоев обитали наложницы и рабыни. Пасифая со своими служанками занимала прекрасный, уютный дом. Чаще всего я виделся с ней во время трапез, однако её присутствие нередко вызывало у меня досаду. Может быть, это объяснялось тем, что она охотно собирала вокруг себя красивых молодых придворных, слишком часто хвалила генерала Тауроса и вела себя словно самовлюблённый павлин?

Я размышлял, отчего среди рабынь нет никаких интриг, никакой борьбы за власть, и в этот момент явился Прокас, один из моих афинских наставников. Он был критянином, и многочисленными разумными советами подсказывал мне, как себя вести. Теперь он стал моим секретарём, моим советчиком, почти другом.

Сейчас он стоял передо мной и торжественно глядел на меня, держа в руках какой-то глиняный диск так осторожно, будто он был очень хрупким.

— Благородный царь, — сказал он с пафосом, — самое прекрасное искусство — это искусство письма. Гляди, Минос, я покажу тебе кое-что.

Он благоговейно передал мне из рук в руки диск из обожжённой глины, испещрённый с обеих сторон иероглифами, расположенными по кругу. Они воспроизводили мужские и женские фигуры, изображения рыб, птиц, растений. Все символы располагались по направлению от края к середине или, если угодно, от центра к периферии. Я разглядел на диске предметы обихода, корабль с высоким носом, небольшого жука и дома.

— Где вы нашли этот диск? — удивился я.

— В Фесте. Он принадлежал камергеру, и тот хранил его как дар богов.

— Ты уже спрашивал наших писцов, что означают эти знаки?

— Никто этого не знает, все считают, что это очень древний критский шрифт.

— Существуют какие-либо предположения, когда этот шрифт стал использоваться здесь, на Крите?

Прокас задумался, глядя в пространство.

— Некоторые из иероглифов можно сравнить со знаками, которые употребляли в Египте перед изгнанием гиксосов. Я сказал бы, что этот шрифт применялся приблизительно за двести лет до гигантского наводнения и до того дня, когда вулкан уничтожил остров Каллисто.

Некий чиновник, отвечавший за строительство судов, попросил о неотложной аудиенции. Я поблагодарил Прокаса за диск из Феста, который он мне показал, и принялся обсуждать проблемы судостроения. Я приказал заложить ещё больше верфей, потому что Криту — если он снова собирается господствовать в Средиземном море — потребуется много кораблей. Потом я завёл речь о том, как облегчить участь моряков. Крупные суда чаще всего достигали в длину сотни футов, им требовалось по тридцать гребцов, четыре марсовых, один рулевой, один капитан и один надсмотрщик за галерными рабами. На борт часто брали торговцев и солдат. На корабле было тесно, не хватало пищи. Обычно питание состояло из сдобренной маслом каши, оливок и твёрдого, как камень, сыра. Я распорядился, чтобы отныне каждое судно держало в кувшинах рыбу и брало с собой в мешках бобовые культуры и орехи.

Примерно час спустя передо мной стоял министр, отвечавший за укрупнение портов. Требовалось расширить существующие порты, возвести новые и защитить их все волноломами, чтобы в ненастную погоду Крит мог укрыть у себя суда из любой страны.

Меня частенько огорчали братья. Особенно досаждал Сарпедон. Он провоцировал меня, не пуская торговцев из подвластных мне земель и взимая с них пошлины. К тому же он считал, что лучше меня относится к критским богам.

Отец повелел нам в своё время встречаться каждые три месяца и обсуждать, каким образом объединить Крит. Но мы относились друг к другу враждебно, и каждый являлся в окружении вооружённых воинов.

Не по этой ли причине ухудшались наши отношения с материком? На третий или на четвёртый год моего пребывания на Крите мы с отцом мало-помалу перестали понимать друг друга. Постепенно между нами произошло отчуждение, мы неуклонно, исподволь становились врагами.

Однажды ночью меня разбудила Айза.

— Тебя спрашивает какой-то гонец, — объяснила она. — Он утверждает, что это очень важно.

Когда я вступил в небольшой зал, то увидел перед собой Тауроса, который уже несколько месяцев командовал воинами моего брата Радаманта в Фесте.

После надлежащего церемониала, занявшего несколько минут, он ещё раз почтительно поклонился и затем сообщил о внезапной кончине брата.

— Человек рождается на свет, выполняет своё предназначение и умирает, — задумчиво произнёс я.

Генерал Таурос ошеломлённо взглянул на меня. Я никак не мог собраться с мыслями и продолжал:

— Живёшь только для того, чтобы умереть... Пасифая родила мне четырёх дочерей и четырёх сыновей, — ответил я, наконец придя в себя. — Главк доставил мне однажды немало волнений, когда упал в бочку с мёдом. Хорошо, что удалось вызволить его из царства мёртвых...

Я чувствовал, что Таурос ожидал иных слов... Может быть, мне следовало выглядеть опечаленным? Но разве моё положение позволяло мне выказывать участие?

— Отчего умерло так много женщин, которые любили меня? — спросил я его. — Во время ознакомительных поездок я посещаю города и деревни, священные рощи и священные пещеры, отправляюсь на подвластные мне острова. Всякий раз, когда со мной делила ложе какая-нибудь красивая девушка, через несколько дней или недель её настигала необъяснимая смерть. Люди умирают, — философски заметил я, — только боги живут вечно. Пожалуй, я мог бы повелеть установить причину их смерти, но что мне с того? Я бы лишь убедился, что у меня есть враги, которые наносят мне удар там, где я легко уязвим. Похоже, — теперь я смотрел прямо в глаза главнокомандующему покойного брата, — что своей любовью я приношу смерть.