Ганс Эйнсле - Я, Минос, царь Крита

— Если не чтишь богов — сгоришь заживо! — едва ли не в один голос ответили жрецы.

— О боги! Как вы можете допустить, чтобы я так страдал?

Наконец мы двинулись дальше. Я был потрясён. Как могло случиться, что боги допускали такие мучения?

Во дворе дома, где устраивалось празднество, пылала чуть ли не сотня факелов. Было светло как днём.

По знаку чиновника двор заполнили музыканты, атлеты, танцовщицы, фокусники и укротители зверей.

Как ни старались хозяева развлечь гостей почти непрерывной чередой выступлений, истинной радости я так и не испытал.

Примерно час спустя у моих ног опустилась обессилевшая вконец танцовщица и залилась слезами. Я поднял её и поинтересовался, что с ней. После долгих уговоров она призналась, что Донтас обращается с ней очень плохо, ещё ни разу не отдал обещанной платы и помыкает ей как рабыней.

— Нам приходится танцевать целыми днями, — жаловалась она, — а нередко и ночами, если он хочет доставить удовольствие своим приятелям. Бывает, он требует от нас отвратительных вещей...

Я тотчас призвал к себе владельца постоялого двора и отчитал его, пригрозив большими штрафами, если он немедленно не прекратит свои гнусности.

— Если услышу ещё одну жалобу, тут же лишу тебя твоего постоялого двора и сделаю рабом. Запомни мои слова!

Вскоре ко мне пробрался какой-то писец. Боязливо озираясь, он шепнул мне, что в связи с празднеством хозяин так урезал нормы мяса и ячменя, что вот уже несколько дней, как он, писец, голодает вместе с семьёй.

Я рассердился и назвал министра глупцом, ибо голодные писцы не в состоянии прилежно исполнять свои обязанности.

Потом жалобщики пошли один за другим: ремесленники, слуги, крестьяне, пастухи. Одни высказывали недовольство министром, другие — жрецами.

В ярости я приказал всем высшим чиновникам собраться в соседнем помещении и принялся осыпать их упрёками, ругая предателями, негодяями и подлым сбродом.

Ко мне подошёл один из верховных жрецов.

— Царь, — сказал он, — доходы за счёт налогов настолько малы, что их едва хватает на содержание твоего двора. Но ведь ты ещё строишь порты, дороги, восстанавливаешь дворцы и господские дома. А судостроение возможно лишь за счёт кредитов Египта.

— Почему же вы в таком случае не повысите налоги? — возмутился я.

— А что толку? Это лишь ещё больше озлобит народ. Видишь ли, Минос, дело не только в расколе среди жрецов из-за того, что многие ещё верят в Загрея и отвергают нашего бога, Зевса. Криту недостаёт рабочих рук почти везде. — Писец замялся, подыскивая слова. — Тебе не понравилось, что министр из-за празднества сократил нормы выдачи продовольствия.

— Верно, и что дальше?..

— А мы разве лучше? — спросил он.

— Что ты хочешь сказать?

— Многие знают, что ты отправляешь зерно в Грецию, вяленое мясо — в Финикию, оливки — в Египет. А народ в это время голодает и вымирает. Знаешь ли ты, Минос, как страдают люди? Чтобы возводить города и сооружать дороги, ты продаёшь другим съестные припасы, которые спасли бы твоих подданных. Прости, Минос, но для большинства пища — это и есть счастье.

Негр-раб принёс мне блюдо с фруктами. Он был хорошо сложен, имел здоровый вид и производил впечатление прилежного и исполнительного работника.

— Криту нужны люди, — тихо сказал я. У меня вдруг родилась блестящая мысль: если я отправлю своих солдат в Северную Африку для захвата рабов, если использую для этого все имеющиеся суда, то за считанные месяцы мы получим две, три или даже четыре тысячи работников и сможем привлечь их к возделыванию земли и выращиванию скота. Тогда к концу года Крит был бы в достаточной мере обеспечен продовольствием, никто бы не голодал и сумел бы даже уплатить налоги. Эти мысли так взбудоражили меня, что я улизнул с празднества, решив прогуляться в небольшом парке.

Я присел на скамью, откуда были видны недалёкие горы, загадочно озарённые серебристым светом луны, и молча сидел в тени большого фигового дерева. Я не сразу заметил, что в нескольких шагах от меня появился какой-то жрец. Он уселся на соседнюю скамью.

— Почему ты не принимаешь участия в празднестве? — спросил я.

От неожиданности он вздрогнул — вероятно, считал, что вокруг никого нет. Потом он узнал меня.

— Я молюсь, Минос, — почтительно ответил он.

— Если молишься, то разве становишься счастливее? — спросил я.

Немного подумав, он сказал:

— Несчастнее, по крайней мере, не станешь. А это уже кое-что.

— Не за того ли ты молишься, — продолжал я, — кого вы недавно убили горячей смолой?

— Мы не убиваем, — возразил он, энергично замотав головой.

— Но я был свидетелем того, как недалеко отсюда, в храме, где я совершал жертвоприношение, вы погубили человека.

— Верховные жрецы владеют множеством тайн, а я всего лишь скромный служитель богов... — Он улыбнулся мне почти скорбной улыбкой. — Я многое вижу и слышу, однако, поскольку речь идёт о тайнах, не смею говорить об этом.

— В таком случае ты мог бы ответить мне с помощью намёков. Таким образом ты ничего не выдашь и вместе с тем окажешь услугу своему царю.

Жрец поднялся со своего места и принялся расхаживать взад и вперёд. Чувствовалось, что он взволнован. Затем он опять уселся на прежнее место, отломил небольшую веточку от ближайшего куста и начал вертеть её в руках.

— Я сопровождал тебя, царь, когда хоронили твоего брата. Там я встретил упитанную женщину. Она казалась ухоженной, но была одета по-нищенски. Я поинтересовался, почему она ходит в лохмотьях, хотя выглядит как жена состоятельного чиновника. — Он смолк, опустил глаза, словно ища что-то, рассеянно обрывая при этом листочки с отломанной ветки. — Её ответ, благородный Минос, прозвучал неожиданно. Женщина сказала, что у неё удивительно печальный голос. В дни больших религиозных праздников она разыгрывает роль страдающей от невыносимых болей мученицы: громко плачет от боли и немного успокаивается только тогда, когда жрецы поливают ей больные места святой водой. Это её ремесло, благодаря которому она и растолстела. Ей велят и одеваться как побирушке. Так вот, царь, — грустно подытожил он, — во многих храмах есть люди, которые за деньги жалуются, кричат и корчатся от боли. Это намёк, благородный Минос, ничего больше я сказать тебе не могу.

Я облегчённо вздохнул, поняв, что горячей смолой никого не убили, но в следующую же минуту я задрожал от ярости — как это осмелились разыгрывать передо мной столь гнусный спектакль! Если жрецы не побоялись так провести царя, что им стоит обмануть и народ?

Я снова вспомнил о Египте. Там мне довелось видеть, как жрецы вели священного быка к месту жертвоприношения. Народу они внушали, что их ведёт бык, хотя даже ребёнку было ясно, что всё как раз наоборот.