Ганс Эйнсле - Я, Минос, царь Крита

«Зачем ей убивать?» — противился я этой мысли.

«Ты наивен. Она хочет, чтобы твоё сердце принадлежало ей одной».

Наутро к морю пришли несколько жрецов. Они благословили его и принесли жертвы.

«Это дело рук жрецов, — заподозрил я, — от моего одиночества и страданий в выигрыше только они».

«Тогда бы не было Рианы, — опровергал я себя. — Именно она могла бы представлять опасность для жрецов».

Я просто терялся в догадках. Моё подозрение падало то на министра, то на торговца, то на писца, то на смотрителя — любой из них мог чувствовать себя обделённым и был способен отомстить...

Ко мне подъехал начальник охраны.

— Через час мы будем готовы отправляться, — сообщил он. — Не пора ли укладывать твой багаж, благородный Минос?

— Самое время, — согласился я.

Вскоре я снова сидел в своём экипаже, державшем путь в Ираклион. Впереди и позади меня скакали солдаты, а в других повозках ехали чиновники, слуги и рабы.

Когда дорога стала шире, со мной поравнялся верховой офицер.

— Нужно усилить береговую охрану, — сказал он. — Пираты теперь совершают набеги даже из Финикии и с островов. Чтобы защитить наши города, соглядатаев, сигнальных постов и сторожевых башен уже недостаточно.

Я подумал о подаче световых сигналов. Разве не рассказывали мне, что на горе Кофинас, на вершине которой находился храм, некогда возвышалась башня? Как только к берегу южнее Мессара приближались подозрительные суда, на вершине башни вспыхивал сигнальный огонь...

Я согласился с офицером и заявил, что ни за что не допущу, чтобы побережье Крита подвергалось нападению или хоть одному городу угрожали враги. Я распорядился выделить дополнительных людей, чтобы при первых признаках опасности они могли быстро укрепить ряды защитников. Согласно моему приказу, при возникновении угрозы нападения население обязано было, прихватив с собой всё наиболее ценное из своих домов, укрыться в лесах или пещерах.

Чтобы повысить безопасность, я пообещал, что любой деревне или усадьбе, обязанным поставлять людей для сторожевых постов, в собственность будет отдано всякое пиратское судно, которое они захватят, со всем его грузом, а пленные пираты станут их рабами.

Прибыв в Ираклион, я с гордостью обнаружил, что расширение порта идёт полным ходом. Затем я проверил, достаточно ли обеспечено провиантом судно, которое я отрядил в Ливию для захвата рабов.

Прошло несколько недель. Убедившись, что Дурупи всё сильнее завладевает моими чувствами, я приказал отправляться к рыбакам, промышлявшим сбором губок, чтобы разобраться с их просьбой.

Дурупи, казалось, ждала меня. Она бросилась ко мне, глаза её блестели, и вообще она вела себя так, словно я уже был частью её жизни. Откуда ей было знать, что я приеду?

— Взгляни, Минос! — взволнованно сказала она. — Видишь тот остров на горизонте? Если он будет служить нам летом лагерем, то мы наверняка добудем вдвое больше губок.

Спустя некоторое время она не без лукавства спросила:

— Отчего у тебя нет волшебной палочки, чтобы нам достались в придачу и рабы? Нам очень нужны помощники!

Я подумал, что рабочая сила мне крайне необходима и на рудниках, и в лесах, и на полях, и в ремесленном деле, и в торговле, и на судах.

«Трус! — негодовал внутренний голос. — Если бы у тебя хватило мужества послать вместо одного судна сразу несколько, ты быстро получил бы тысячу рабов, а то и больше!»

«Похищение людей — это пиратство!» — сопротивлялся я.

Через несколько часов, покидая ловцов губок, я разрешил им использовать остров для оборудования летнего лагеря.

Двумя днями позже во дворце появилась депутация крестьян, настоятельно просивших меня запретить ловцам губок высаживаться на остров.

— Он принадлежит нашей деревне уже многие годы, — доказывали земледельцы.

Но вы же не живете там. Воды там нет, поэтому ддя вас он не представляет никакой ценности. А рыбакам он поможет увеличить добычу губок.

— Благородный царь, — сказал старейшина деревни, — летом, когда у нас всё засыхает от зноя, мы выпускаем туда своих овец и коз. Не будь этого острова, мы потеряли бы большую часть скота.

— В таком случае поделите остров между собой. Пасите там ваших животных, а вдоль берегов рыбаки соорудят свои хижины и поселятся в них на сезон лова.

— Но ведь нельзя же изо дня в день питаться одной рыбой, — осторожно возразил старик. — Я думаю, они будут воровать у нас овец и коз — искушение слишком велико. Наверняка они не смогут устоять. Каждый месяц мы будем недосчитываться четырёх или даже пяти животных.

Он снова почтительно поклонился и сказал, что бессмысленно доставлять на остров небольшие стада, чтобы они пережили летнюю засуху, если к осени все козы окажутся съеденными рыбаками.

— Вступись за справедливость, встань на сторону закона. Ты не вправе потворствовать воровству!

— Что со мной такое? — спросил я позже одного писца, которого уважал за его усердный добросовестный труд. — Когда я принимаю какое-нибудь решение, мне приходится долго раздумывать, верно ли оно.

— Размышление — это диалог души с самим собой или с кем-то другим, — ответил он.

— Мне, царю, полагается быть справедливым, но что есть справедливость, где истинная правда?

— Руководствуйся главными добродетелями, тогда тебе будет легче, — посоветовал он. — Над всем стоят справедливость и порядочность. Они должны стать основой для жизни любого общества.

Некоторое время я молча наблюдал, как он вырезает буквы на глиняной табличке.

— Ты продолжаешь писать древним критским шрифтом? — спросил я.

Писец снова кивнул.

— Когда ты прибыл, благородный царь, ты повелел пользоваться вашим шрифтом, говорить на греческом языке. Мы стараемся, но это даётся нелегко.

— А где ты достаёшь папирус ?

— У одного египетского торговца. Обычно я беру такие высушенные листы — они обходятся дешевле. А торговцы предпочитают небольшие глиняные таблички.

— Для кого ты ещё пишешь здесь, во дворце?

— Для управляющих, смотрителей. Поскольку не все жрецы умеют писать, я работаю и на них. Нередко ко мне приходят торговцы, поскольку они особенно нуждаются в записанных сведениях. — Он покачал головой и заметил: — Жизнь подобна рынку: одни приходят снискать почёт и славу, другие намерены покупать и продавать, и только самые благородные, самые свободные являются полюбоваться.

— Многим приходится так тяжко трудиться, что у них нет времени даже взглянуть на цветок. Если бы мне удалось изменить это! Чтобы столько людей не жили, словно в тюрьме.

— Плоть — это могила души, — сказал писец, — а мир — тюрьма, из которой нельзя выбраться по собственной воле, поскольку мы не принадлежим себе, мы — собственность богов. Беды, страдания и боль, которые мы переносим, не более чем возмездие.