Ганс Эйнсле - Я, Минос, царь Крита

— За что? — озадаченно спросил я.

— Мы расплачиваемся за грехи наших отцов, — серьёзно ответил он.

— Почему дети должны отвечать за ошибки и слабости родителей?

— Потому что так угодно богам. Мне, например, приходится расплачиваться за своего деда, который отличался небрежным отношением к труду. От него я унаследовал недостаточную тщательность в написании букв. Я пытаюсь бороться с этим. Горечь, которую я испытываю от сознания того, что написал нечисто, — вот цена, которую мне приходится платить. Прости, царь, но и в твоём характере есть, кажется, черта, которая тебя удручает...

Я сообразил, что он имеет в виду приступы моей ярости, унаследованные от отца. Я задумался и вынужден был признать, что крайне чувствителен к женской красоте. Я нередко вспыхивал, как солома, и горел ярким пламенем, чтобы уже на следующий день догореть и превратиться в пепел. Некоторых я любил всего одну ночь, а потом их постигла судьба цветов в саду, которые не получают ни света, ни воды.

— Но Риана для меня словно жертвенный огонь! — громко воскликнул я.

Понял ли он смысл моих слов?

— Говорят, благородный царь, — прошептал он, будто опасаясь посторонних ушей, — что верховная жрица должна вскоре стать царской жрицей, но Манолис чинит ей препятствия. Хотя он и критянин, многие недолюбливают его. Отзываются о нём плохо.

Я не переставал думать, каким образом оставить остров рыбакам на летний сезон для ловли губок. И поэтому вновь посетил их деревню.

Неужели ныряльщики опять узнали о моём приезде? Навстречу мне выбежала Дурупи. Если не считать узкой повязки на бёдрах, она была совершенно голой.

— Я знала, что ты приедешь, Минос! — счастливо воскликнула она. — Мы как раз собираемся нырять... Хочешь посмотреть? Ну, пожалуйста!

Я кивнул, восхищённо разглядывая её загорелую стройную фигуру.

— Сегодня тебя интересуют самые красивые или самые умелые ныряльщицы?

Как мужчине мне были бы милее самые привлекательные, но как царь я изъявил желание посмотреть на самых умелых.

— А разве существует разница? — спросил я.

— Разумеется. Самые красивые молоды. Но они многого ещё не умеют. А самым опытным обычно за тридцать.

— Я слышал, будто ныряльщицы рано отцветают и быстро умирают.

— Разве ты не видел женщин на берегу? Мы погружаемся с шестнадцати лет и занимаемся этим максимум двадцать лет.

— Почему в море у вас ныряют только женщины и девушки, а мужчины — никогда?

— Потому что мы выносливее. Если мужчина пробудет в воде около двух часов, то едва не погибает от холода.

К тому же женщины способны дольше задерживать дыхание. И мы спокойнее.

Вскоре я увидел всё это собственными глазами. Самым красивым ныряльщицам не было и двадцати. Своими крепкими загорелыми телами они больше напоминали богинь и жриц, нежели тех, кому приходилось тяжко трудиться.

На этот раз я наконец понял, что у мужчин свои обязанности, требующие определённых познаний и добросовестности. Самые важные сведения давала верёвка, которую ныряльщицы обвязывали вокруг бёдер. Рывок означал, что у ныряльщицы кончился запас воздуха, более резкий — что её жизни угрожает опасность. В этих случаях только быстрая реакция мужчин могла спасти девушку.

На волнах повсюду покачивались лодки, в которых находились одна-две девушки-ныряльщицы. Вблизи берега глубина моря составляла десять — пятнадцать футов, дальше — тридцать, а то и пятьдесят, если не больше. Вглядевшись в морское дно, я различил заросли морских водорослей.

— А где растут губки? — спросил я.

— На скалах, прежде всего там, где водоросли гуще всего. С поверхности их разглядеть трудно — приходится опускаться на дно и ощупывать камни и водоросли руками.

— У каждой лодки своё собственное место лова? — продолжал допытываться я, любуясь девушками, резво прыгавшими в море.

— Вообще-то нет, — отозвался гребец моей лодки. — Кто проворнее, тот и добывает больше губок. Ссор почти не бывает. Плохо то, что губки стали встречаться реже, потому что растут медленно. Вот почему нам приходится увеличивать район лова. Иначе нам не выжить...

Ну как же всё-таки поступить по справедливости и с рыбаками, и с крестьянами?

Я насчитал вокруг себя до десятка лодок, девушки в них были прелестны. Тела ныряльщиц постарше скользили в воде так, словно находились в родной стихии. Они расходовали очень мало сил, экономили дыхание, поиски вели осмысленно, в то время как молодые понапрасну растрачивали драгоценные силы.

Мне нужно было ехать дальше уже после полудня, а потому я призвал к себе мужчин и объявил, что остров, который я отдал им, уже имеет владельцев и я не могу изменить этого, потому что царь обязан быть справедливым.

Тем не менее мужчины настоятельно просили меня помочь им, женщины плакали. Дурупи подошла ко мне и сказала, что согласна немедленно отправиться со мной в Кносс, если я отдам остров их деревне.

— В таком случае получится, что я купил тебя, словно кубок вина, — ответил я, с огорчением глядя на неё.

Я поднялся с места.

— Если бы я мог поступать по велению сердца, вы получили бы этот остров. Но справедливость требует от меня принимать во внимание притязания на владение.

Я кивнул сопровождавшему меня писцу и приказал ему подготовить указ: «Я, Минос, царь Крита, разрешаю рыбакам использовать остров Куфу в летние месяцы для ловли губок. Если крестьяне, выгуливающие там свои стада, недосчитаются коз или овец, то за каждое животное, принадлежащее им, в течение месяца должен последовать платёж. Если по истечении месяца справедливый расчёт за животных не последует, я запрещаю впредь использовать остров для летнего лагеря».

Я был подавлен реакцией рыбаков: только треть из них выразила своё удовлетворение, захлопав в ладоши. Большая часть, очевидно, надеялась, что наряду с разрешением ловить губки они получат и право пополнять своё меню мясом пасущихся там овец и коз.

Когда я собрался в дорогу, за меня обеими руками уцепилась Дурупи.

— Я пойду с тобой, Минос. Пожалуйста, отдай нашим жителям остров вместе со стадами.

Я отцепил её руки и приказал рабу ехать быстрее.

Не прошло и часа, как мы были уже в Амнисе, где я собирался проконтролировать ход расширения порта. Побеседовав с несколькими капитанами судов, я почувствовал, что общение с морем и знакомство с другими странами сделали моряков свободными людьми. Они держались независимо, не проявляя ни малейшего раболепия. Я встречался с моряками из Мемфиса, Ниневии и Вавилона. Очевидно находясь под гнетом деспотичной власти, многие из них были робки.

Чтобы остаться неузнанным в толпе, я отправился в близлежащую таверну, где и переоделся в незамысловатую одежду критского крестьянина.