Юрий Малевинский - Дороже всякого золота [Кулибин]

— Это зачем?

— Будем мы с тобой, Алеха, музыкантами. Послушай, как звучат струны.

Иван Петрович развернул материю, тронул струны.

— Сядем мы с тобой, Алеха, на крылечко, будем играть и слушать.

Алексей ничего не мог понять: приехали делать часы, а тут эти гусли? Гусляры по базарам да улицам шатаются, подаяния просят.

— Придет время, мы, Алеха, часы с гуслями сотворим. К исходу каждого часа лучшие московские гусельки мелодию играть будут.

За часы не принимались долго. Кулибин вечерами, у свечи, чертил детали на кусочках бумаги, игральных картах, которые отыскались в доме Костромина. Днем занимались приготовлением инструмента. В русской печке сделали подобие горна с поддувалом. Обрабатывали детали для сверлильного станка.

Иногда наезжал Михайло Андреевич, спрашивал:

— Скоро ли на часы поглядеть можно?

— Скоро сделаем, так и смотреть не будете, — отвечал Иван Петрович. — Хотите, лучше я вам на гуслях поиграю?

— Ты чего, Ваня?

— Так ведь часы-то музыку должны играть. Струны в них должны быть, и чтоб звучали они не хуже этих гуслей.

Верит Костромин в Ивана Кулибина — упорный, аккуратный во всем. В отчет расходы до гроша заносит, хоть и надобности в том нет: не жалеет средств на свою затею Михайло Андреевич. С другой стороны, уж больно странно ведет себя: трень-брень гусельки!

Весной приехала Наталья с детьми. У Ивана Петровича с Алексеем больше стало времени для работы, отпала необходимость варить обед. Но за часы все еще не принимались.

Потом Алексей Пятериков поймет всю мудрость пословицы «Семь раз отмерь — один раз отрежь». Никогда не брался Иван Петрович за работу без тщательной подготовки.

Отступила студеная зима. Подули теплые ветры. У изгороди, за баней, нарядно расцвели вербы. Мужики ладили сохи, ребятишки гнали за околицу скотину. В дом к Кулибиным пришел Фрол. Мужик степенный, неторопливый. Кашлянул у порога и, огладив бороду, поклонился.

— Лошадок не прикажете ли огородец вспахать?

— Да, да! — обрадовалась Наталья.

Ей всегда хотелось чем-нибудь помочь мужу. Здесь, в Подновье, она собиралась завести свой огород, чтобы засолить на зиму огурцы, заквасить капусту.

— Спасибо за заботу, Фрол Евсеевич, — сказал Иван Петрович, — даст бог, без лошадок поднимем. На поле они теперь нужнее.

— Стало быть, отказываетесь, — комкая шапку, рассудил Фрол. — Напрасно меня пужаетесь. Хоть на дыбу, хоть в каторгу — слова не вымолвлю.

Когда гость ушел, Иван Петрович расхохотался.

— Фрол Евсеич зря не придет. В Подновье почему-то решили, что привез нас сюда Костромин фальшивые деньги делать. Давай, Алексей — человек божий, за часы приниматься, а то, гляди, за урядником пошлют.

Началась каторжная работа по изготовлению уникальнейших часов, равных которым нет в мире до сего дня.

Много на Руси веселых праздников. Один из них, когда крестьяне хмелевать в лес едут. С вечера начинают водить хороводы девушки:

Нет к тому празднику равнодушных. Холят перед ним лошадей, нашивают бубенцы на сбрую, ленты вплетают в конскую гриву, густо смазывают тележные колеса дегтем.

А утром, чуть свет, и мал и велик — все на ногах. Все принарядились. В телеги мечут свежее сено и валятся на него. Сколько шума, сколько веселья!

— Э-ге-гей! — кричат там и тут из телег.

По деревне едут не торопясь, рысцой, а как миновали околицу — пошла потеха. Вскочили мужики на ноги, лихо начали править. Лошади понеслись. А ну, кто первый!

— Выноси, матушка-кормилица!

Хмелюют всей деревней. Берут даже тех, у кого нет своих лошадей. Чем больше таких посадишь на телегу, тем больше тебе от мира уважения.

В облаке пыли, с гиком и посвистом летят подводы к лесу. Сколько в этом удали, молодечества. Забываются все горести и печали. Беда, у кого колесо рассыплется или сбруя подведет, — освищут, осмеют.

Потом девушки и молодицы первыми в лес заходят. Какая-нибудь Настюшка или Марьюшка заведет звонким голосом:

А потом подхватят все хором:

И пойдет тут песня по лесу, птиц всполошит. И любо в тот день заблудиться девушке, чтобы сыскал ее парень. То будет ее суженый.

Поехали хмелевать и Кулибины. Фома Егоров их пригласил. Много работы у Ивана Петровича в мастерской, но не мог он отказать человеку, обидеть его.

Нравится Ивану Петровичу Фома. Найдет какой-нибудь чудный корень в лесу, бежит показывать.

— Ты поглядь только, Петрович, какую благодать природа-матка сотворила, — как есть лебедушка.

На досуге ножичком подчистит, камушком подотрет — и такие славные вещицы получаются, что не налюбуешься. Был для Фомы лес полон чудес, и радовался он всему, будто дитя малое.

На опушке распряг Фома гнедка, стреножил.

— Нам с тобой, Петрович, хмель не рвать и песен не певать. На дальнюю поляну мы с тобой пойдем, покажу я тебе чудо чудное.

Ушла Наталья с молодушками. Слышит Иван ее сильный голос. Давно так не певала. И думает он: сколько скрыто в каждом человеке талантов разных! Вон и Фома: ростом не выдался, силой не похвастается, а есть в нем что-то такое, отчего располагает к себе людей.

Вырезал Фома на берестяном туеске такие узоры, что подобных и художница-зима не выведет. Вот бы перенести их на футляр часов яичной формы. Но разве повторишь неповторимое?

Все дальше и дальше уходит в лес песня. И уже слов не разобрать. Ведет Фома Ивана Петровича в заветные уголки леса.

— Вот, гляди, — говорит Фома, — о трех головах чудовище.

Змеею скручен ствол дерева, и три наплыва под зеленым шатром. Как есть три головы чудовища. В одном наплыве дупло.

— А вон русалочка сидит, — показывает Фома.

Ветерок подхватил ветви плакучей березки, будто волосы. И кажется: спряталась в ветвях красавица, а лес укрывает ее.

Фома опять свое:

— Погляди, Петрович…

И видится Кулибину — за вековым дубом золоторогий Олень. Провел рукой перед глазами — нет, показалось.

Дни в Подновье шли своим чередом. Были они похожи один на другой. В пять утра Иван первым поднимался, обливался у крыльца холодной водой, завтракал и садился за работу. На мельчайших колесах приходилось делать разметку профиля зубьев. Риски нельзя было разглядеть простым глазом. Сгодилось стекло Хурхома, которым он давал прикуривать от солнца. После разметки выпиливали зубья. Не раз предупреждал Иван Петрович своего помощника: