Аркадий Крупняков - Есть на Волге утес

Но за это время она будто заново родилась. Ушел в забытье Алексашка, появилась Аленка — прежняя, уверенная в себе девка, такая, какой была на реке Мокше. Страх разоблачения ушел, теперь ей нечего бояться. Аленка разделась, положила свою котомку в сундучок, стоявший рядом с кроватью. Спина после бани болела меньше. Под одеялом задумалась: почему повели в баню, одели в чистые, с чужого плеча, одежды, привели в богатую светлицу, положили под атласное одеяло?

Вспомнились сластолюбивые темниковские братья Челищевы. Небось и этот такой же — хочет сделать ее наложницей?

Думай — не думай, а настала пора решать — как жить дальше? Вспомнились слова Никона: «Службу у Хитрово брось», — и пришло решение — отсюдова надо бежать. Быть у боярина подстилкой — за этим ли шла в Москву? Но куда бежать? И снова слова Никона: «На казака Илейку надейся».

…Утром пришла ключница, внесла на обеих руках ворох одежды:

— Вот тебе сарафан аксамитовый багрян, вот тебе летник из камки зеленой, вот тебе душегрея бархата черного, низана жемчугом, шита канителью золотой же, с яхонтом. На голову кика с подзором, лента челочная. На ноги сапоги сафьянны.

У Аленки заблестели глаза — таких драгоценных одежд она не видывала никогда. Мелькнула мысль — может, пожить тут. Но вспомнила про наручники отца, притушила на лице улыбку, сказала сухо.

— Унеси. Я девка черная — мне это не к лицу.

— Дура ты, дура! Боярин вдов у нас. Наряды эти покойной Овдокии Ильиничны. Ужель не поняла — боярыней будешь.

— Я еще не боярыня. Убери.

— Вот уж истинно сказано — не мечи бисер перед свиньями. Одевайся как хошь — велено тебя к боярину вести.

Агафья ввела Аленку за руку. Одежда на девке белая, поношенная, но чистая: рубаха, поверх ее сарафан из пестряди под пояс. Волосы собраны под чепчик, ноги обуты в лапти. Портянки стиранные, лапти новые, со скрипом.

Боярин положил подбородок под кулак, руку локтем опер на стол и стал глядеть на вошедших. Лицо девушки нельзя было назвать очень красивым, но глаза — черные, крупные, с крутыми бровями — притягивали. От этих больших внимательно устремленных на него глаз, боярину стало как-то не по себе. Богдан вспомнил сени и подумал, что телесами девка отменная. Тут сразу же убоялся соблазна, перекрестился: «Прости грехи мои тяжкие, господи».

— Как зовут тебя теперь? — спросил он мягко.

— Аленкой.

— Не боишься меня?

— Ты не медведь, — уголки губ тронулись усмешкой, лицо от улыбки посветлело, стало еще красивее.

— А если снова к конюхам пошлю?

— Придумай что-нибудь поновее. Там я уже была.

— А если в темницу, к палачу?

— Туда ты меня не пошлешь, боярин. Я тебе самому надобна.

— Догадлива ты. Служить мне хочешь?

— У тебя, я чаю, слуг и без меня много.

— Таких, как ты — нет. Верю я — ты судьбой мне послана.

— Не лукавь, боярин. Тебе тайна моя нужна. А у меня никакой тайны нет. Хоть кнутом, хоть пряником испытывай. А про службу спрашивал, то я и так у тебя служу. Отдай мне мои портки — я снова усадьбу сторожить буду. Бежать мне некуда.

— Портки не отдам. Я нарядной, лепной видеть тебя хочу. Агафья! Что я тебе велел? Одеть ее во все лучшее. Разве она лаптей достойна?!

— Так я же принесла, а она…

— Ее не вини, — твердо произнесла Аленка. — Дорогие наряды не по мне.

Девка все более и более нравилась боярину. Статью, смелостью, красотой. Не зря Савва к Никоиу посылал ее, недаром выгораживал. Видно, тайна великая есть. Мысль эта укрепилась у Хитрово прочно, однако рядом струилась другая: «К сердцу бы прижать такую, согреться бы. Давно душа остыла, без тепла живу».

— Мне уйти, государь мой Богдан Матвеич? — Голос Агафьи отрезвил боярина, он встал, подошел к Аленке. Ключнице сказал:

— Под дверью побудь. Уведешь потом в опочивальню. С утра по дому проведешь, расскажешь што к чему. А ты садись, Алена, — боярин указал на лавку у стола. Сам, мягко ступая по половицам, начал медленно ходить из угла в угол. — Про Савву что не спрашиваешь?

— Он в клети. Я знаю.

— За дело пострадал?

— Я виновата. Упросила взять с собой.

— А к Никону зачем посылал тебя?

— Не посылал он. Меня монахи увели. Я их сама упросила. Мне с Никоном говорить надо было.

— О чем?

— Сказано — тайна это не твоя, не государева, а моя. Савва о ней и то не ведает.

— Ты, я полагаю, знаешь— Никон враг государя нашего и сноситься с ним зело опасно. А ты сама говоришь — речи были тайные. И ты мне либо все чистосердечно поведаешь, либо я тебя передам в тайный приказ на пытку.

— Позволь, боярин, в светлицу сходить. Покажу тебе кое-что.

— Сходи.

Через минуту Аленка возвратилась и положила перед Богданом на стол наручники.

— Что это?

— Железы. В них отца моего бояре Челищевы заковали и батогами убили. И мать моя клятву с меня взяла найти на тех убийц управу. Они, Челищевы, зашали в болото полтыщи беглых бессписочных людей, прячут их там, гноят и гнетут нещадно. И просили меня земляки вымолить им спасенье.

— А почему у Никона?

— Не у бояр же? Чем ты лучше Челищевых.

— Никон, думаешь, добрее?

— Он Мордовии. И люди те за болотом — мордва.

Богдан замолчал. Он глядел на Аленку и думал: «Девка сия не такая, как все. Какая-то сила чувствуется в ней. И смелость, и правдивость. Другая про кандалы бы скрыла, она выложила их, не убоялась боярину сказать правду. Такую отпускать от себя нельзя».

— Я тебе верю, Алена. Но одно хочу сказать — о твоей беседе с Никоном государю известно. И как бы я ни защищал тебя — в тайный приказ тебя уволокут. Ты умна — понимаешь это. И если тайна не государева, а твоя — скажи. Тогда я смогу перед царем защитить тебя.

— И скажу. Теперь уже можно.

— Говори, говори.

— Мой отец болел сильно. Мать пошла молиться за его здравие в Спасский монастырь. И встретила там монаха. Не знаю я, чем он околдовал ее, но… свершили они грех. И я на свет родилась. Когда отец умер, мать призналась мне, что монах тот — Никон. Вот и вся тайна моя, боярин.

— Ты Никону сказала о сем? — спросил пораженный Богдан.

— Сказала. Инако зачем бы мне стремиться к нему?

— А он?

— Не признался. Под крестным знаменем клялся, что в том монастыре не бывал ни разу.

— Еще о чем говорено было?

— Я и ему отцовы железы показывала.

— А он чего?

— Сказал, что Заболотью помочь нельзя. Бояр ругал шибко.

— А царя?

— Царя хвалил. Сказал: я о его благе забочусь, погубят его бояре.

— Про меня спрашивал?

— А что я скажу? Я тебя два раза издалека видывала. Про Савву спрашивал. Зачем-де он ненавидит его? Ты бы отпустил?

— Кого?

— Савву. Ему ли двоедушествовать? Он тебе предан.

— Погляжу. А ты иди пока. Ключнице помогай. Кликни ко мне Корнила.

Приказчику боярин сказал коротко: