Аркадий Крупняков - Есть на Волге утес

— Михалыч, беда! Чернь в городе! И черемисы восстали. Стрелецкий голова убит. Что делать будем?

— Как это — «что делать»? — загремел Побединский, просовывая ноги в широкие штанины. — Беги к оружейной башне, держи ее. Без зелья и ядер мы пропадем. Ну-ка, помоги окольчужиться. Пояс где? Где пояс, спрашиваю?

Ворвался в открытую дверь Тишка. Длинная, белая нательная рубаха болталась на дьяке, как на колу, он, словно привидение, воздев руки над головой, орал:

— Воры на дворе, воевода! На дворе, говорю, воры Тот Миронко с ними! — Тишка подскочил к подьячему, оттолкнул его и начал сдирать с воеводы кольчугу. — Бежать надо, бежать. И налегке, дураки! Через приказную избу. Там под полом тайный выход есть.

Воевода взмахнул ножнами сабли, ударил Тишку плашмя по правому боку, крикнул:

— Иди, смерд, в город, собирай стрельцов Башню надо отбить, башню!

Тишка, еще раз крикнув «дураки», высадил ногой раму и выпрыгнул в окно. В горнице грохнула сорванная с нетель дверь, половицы застонали от множества бегущих, в проеме показался Мумарин. Он проскочил, мимо Побединского к окнам, чтобы закрыть ему путь к отступлению, воевода повернулся к врагу, выхватил саблю. Поднял оружие над головой, шагнул к Мирону, но ударить не успел. Левка сзади вогнал воеводе меж лопаток жало копья. Почувствовав удар и страшную боль, воевода успел только подумать про Тишку: «Кольчугу не дал застегнуть, сволочь». И рухнул замертво на пол.

Мирон наискось саданул саблей по шее Васьки Богданова.

На рассвете весь город был в руках повстанцев.

А подкоп, и верно, был. Сделали его в пору блаженного Михаила Федоровича царствования. Тогда привычка к подкопам была у всех — ордынцы научили. От этих нехристей в те времена только под землей и можно было скрыться. Этот подкопчик сделали налегке. Пробили глубокую канаву до реки, накрыли плахами, присыпали землей. Тишка знал — выскочит он к воде, сядет в любую лодку — и поминай как звали.

Заткнув за пояс полы длинной рубахи, засучив штаны выше колен, дьяк побежал по подкопу согнувшись. Было темно, душно, сыро. Пахло плесенью, гнилью. Плахи над головой потрескивали, и Тишка испуганно подумал рухнут перекрытия и похоронят его гут навечно. Чем дальше дьяк бежал, тем спертее был воздух, а на дне подкопа — больше было и грязи Казалось, прошла целая вечность, пока не потянуло издалека свежим духом, а впереди не забрезжил свет. Вот оно, отверстие, прямо над головой, по краям свисала мокрая трава, шуршали, падая вниз, капельки воды. Тишка просунул в дыру руки, оперся на локтях и рванулся вверх. Ударил в глаза свет костра, истошные крики резанули слух, несколько пар рук протянулись к нему, вырвали из ямы, приволокли к огню. И понял Тишка — до реки далеко, а дыру эту промыла осенняя дождевая вода. Перед ним возникло лицо Ивашки Шуста, потом дружный хохот грянул вокруг костра.

— Ты что же это вытворяешь, водохлеб? Я к тебе в гости, а ты в нору. Нехорошо, Тихон, ай нехорошо. Мы думали, у тебя брага-пиво на столе, а ты в одних исподниках под землю. Грязный, мокрый. Ну, сынки, подсушим трошки дьяка?!

Те же сильные руки схватили Тишку за руки и за ноги, подняли над полыхающим костром, растянули. Огонь лизнул голое брюхо дьяка, Тишка взвыл от боли.

— Перевернули, сынки! — скомандовал Ивашка. — Спинку надо погреть. Иззябся дьяче.

Меж рубашкой и телом мгновенно возникла горячая прослойка пара, ошпарила спину — дьяк завизжал, как поросенок.

— Мечи его в огонь, что с ним чачкаться! — крикнул кто-то, но Шуст рявкнул: «Рано!», — велел поставить дьяка на ноги.

— Служить нам будешь?

— Живот положу, коли пощадите, — стуча зубами ответил дьяк. — От ярости вашей бежахом и…

— Ладно-ладно. Волоките его в приказную избу.

Приказная изба натоплена жарко, печку не успели скутать, на поду еще тлели, стреляя голубыми огоньками, уголья. Ивашка велел подбросить на угли дров, оседлал скамейку, приказал:

— Найди, друг мой Тихон, бумаги, где ты записывал тюремщиков, беглых грацких и посацких людев. Быстро!

Тишка рванулся к сундучку, открыл его и дрожащими руками начал перебирать бумаги.

— Посвети ему, Гаврюха! — Расторопный мужик вырвал из горнушки пук лучины, запалил одну, поднес к сундуку.

— Все тут? — спросил Шуст, когда дьяк подал ему пачку листов. — Смотри, если утаишь — поджарю.

— Более нету.

— Добро! — Шуст встал, метнул бумаги в печку. Из чела полыхнуло светом, дымом, списки сгорели мгновенно. — Теперь ищи крепостные бумаги, долговые расписки, земельные, тягловые приказы.

— Может, весь сундук в огонь — и вся недолга! — предложил кто-то.

— Это не годится. У дьяка, поди, анбарная книга есть. Что где лежит, как хранитца. Есть, дьяче?

— Есть. Вот она, книга.

Бросив в печь вторую, более объемную пачку, Шуст взял амбарную книгу, углубился в нее, начал читать:

— Пятьдесят пудов солонины. Где это?

— В погребе, на Песках, — готовно ответил Тишка.

— Шестьсот пудов зерна ржанова, сто яровова…

— Это в житнице. Анбары у откоса. Муки тридцать мешков там же.

— Сльмпь-ко, Иван, — шепнул Шусту Гаврюха. — Видел я в городе Косого Холку. Кабы он эту солонину…

— Беги. Найди атамана, скажи.

На востоке, за Волгой, над лесами поднялась, заалела узкая полоска зари. Илейка на коне метался по городу, наводил порядок. Поставил на новое место пушки, разделил по-разумному все оружие, какое было, расставил сотни по нужным местам. Гаврюха нашел его около двора, передал слова Шуста. Илейка рванул повод, поскакал к откосу. Себе вослед крикнул:

— Миронка с сотней за мной пошли!

У житного амбара все двери настежь, кругом десятка полтора подвод. Мужики словно муравьи таскают на хребтах мешки, грузят на телеги. Илейка поднял коня на дыбы, крикнул:

— Стой! Кто позволил?

— Я велел! — Перед ним возник Холка, сверкнул глазом, вырвал из ножен саблю. — Город наш, хлеб наш же!

— Ты, кривая собака, где был, когда город брали?! Под мостом сидел! А у меня сорок убитых, столько же раненых. А грабить первый! Уходи!

— Не мешай, Илья, изувечу! — Холка взмахнул саблей, бросился к коню. Атаман вырвал из-за пояса пистоль, выстрелил. Холка охнул, уронил саблю и, словно спотыкнувшись за корягу, упал под ноги лошади. Люди его, побросав мешки, схватились за оружие, двинулись к Илейке. Но сзади раздался топот, и над откосом на фоне предрассветного неба возникли темные силуэты скачущих всадников. Это шла Миронкова сотня…

Утром созвали круг. Илья объявил Кузьмодемьянск вольным городом, повстанцев — свободными казаками. Воеводой в городе поставили Ивашку Шуста, есаулом Сороку. Управлять всеми делами будет казачий круг. Иного способа правления Илейка не знал.

«Государю царю и великому князю Алексею Михайловичю холопи твои Петрушка Урусов с товарищи челом бьют.