Аркадий Крупняков - Есть на Волге утес

Ватага разрасталась. За атаманом пришло около трехсот человек, почти все крепостные Богдана Хитрово пристали к Аленке. Прибавилось и лошадей, оружия, кормов. Усадьбу обчистили до зернышка. Две пушки, посланные князем, пригодились тоже.

Аленке верили все и не очень допытывались, почему она ведет их на Темников. Раз ведет — значит, надо. Отец Ферапонт открыл церковь, вместе с Саввой отслужили молебен. Это еще больше укрепило веру бунтовых людей. «Если церковь с нами, — думали они, — то, стало быть, дело это богу угодное».

Перед походом в избе у отца Ферапонта потихохоньку выпили. Аленка наравне со всеми приняла чарку, захмелев, вдруг спросила:

— Жених мой жив?

— Жив.

— Где?

— В шорницкой, где ему быть.

— Проводи, отец Ферапонт. Проститься хочу.

Шагая по двору, поп заговорил:

— Ты бы, атаман, Проньку-то взяла с собой, а? У тебя сейчас сбруи-то ой-ёй-ёй сколько, а шорника нет. Сгодится ведь.

— В пути не умрет?

— Как знать? Может, в трудностях оклемается? Должен же я довенчать вас когда-нибудь, али нет?

— Этим шутить нельзя, отец Ферапонт.

— Я не к тому сказал. Венец, это уж как бог велит, а тебе в атаманах замужней ходить будет легче. Заметил я — Кукин на тебя око грешное кладет, а если дальше дело пойдет, охотников будет много. А при муже, пусть и невсамделешнем, не посмеют. А я скажу, что вы венчаны…

— В этом резон есть, — согласилась Аленка. — Если поедет — возьмем…

Через день в усадьбу возвратился Сенька Ивлев с семьей. В Арзамас князю ничего доносить не стал — убоялся. Вдруг бунтовщики возьмут Арзамас, донос найдут… А боярину Хитрово, как и велено было, отписал:

«…В нынешнем 179-ом году, в октябре начале, твоя дворовая девка Аленка сбежала в лес и, собрався с ворами, намедни налетела на твою усадьбу. До этого князь Юрья Долгорукой прислали мне сотню стрельцов, но она их разметала, строения некие пожгла, житло все пограбила без остатку, а воров с ней было полторы тыщи. В бою стрельцовый голова Самойло пробит рогатиною подле горла в правое коромысло и оттого умре. Другой, Михайло Ермолаев, пробит копьем под правое ухо. Стрелец Грегорей прострелен его же пищалью в шею насквозь, стрелец Оська посечен саблею пополам тою Аленкою, а солдат Левовтий проломлен в голове дубиною. У стрельца Данила прострелена рука насквозь ис лука, другая стрела попала в чело насмерть. Двое солдат без имени проткнуты рогатинами, стрелец Афонь-ка топором зарублен. Меня, холопа твоего, ударили головой о стену, оттого я теперь мало слышу. Отпиши, государь мой, что мне делать, холопу твоему…»

«…Бил челом государю… боярин и оружейничий Богдан Матвеевич Хитрово. В нынешнем году его вотчины Барышевской слободы крестьяне от своего малоумья пошатались, а за шаткость им никакого наказанья не учинено. И государь велел про шатость ево разыскать, и по сыску хто чего, смертной и торговой казни доведетца, за воровство учинить им указ.

И Ефиму Насонову ехать с Москвы в село Барышевскую слободу, взять у человека ево Сеньки Иевлева статьи и по тем статьям разыскать всякие сыски накрепко, и воров пытать…»

Не зря в народе говорят: «Москва-матушка вся насквозь звонкая». Здесь, почитай, на каждой улице стоит столб с крышкой, на столбе колокол. Это звоня. Для чего? Мало ли для чего. На случай пожара потрезвонить, если ночью грабить тебя начнут — сполох устроить. А вдруг для чего-либо народ созвать понадобится. Вон на Ивановской площади в кремле такой колокол редко молчит.

На второй неделе после покрова святой богородицы в будний день вдруг вся Москва залилась благовестом храмовых колоколов и теньканьем всех уличных звоней. Народ высыпал на улицы, а у столбов монахи качают колокольные языки, голосят:

— Все к Успенью, все к Успенью! Буде анафема, буде проклятие!

Люди, несмотря на моросящий с утра дождь, спешат в кремль, к Успенскому собору. Анафемствуют редко, в десять лет раз, а то и реже. Пропустить анафему — грех большой, преданных вечному проклятию надобно знать всем. Успенский собор полон — ладонь меж людей не просунуть. Двери раскрыты настежь, вся площадь перед собором запружена народом. Касимовский купец Никита Ломтев настырно протиснулся к самым дверям, дальше не хватило сил. Шутка в деле — побывать в Москве да увидеть-услышать такое — будет, что рассказать в Касимове. Впереди его, почти на пороге, стоял мужик в драном кафтане, расползшемся на широченной спине. Никита потолкал мужика в спину, проговорил полушепотом:

— Подыми мя на плечо — рупь дам. Уж больно глянуть надобно.

Мужик повернул голову, пробасил:

— Два.

— Ладно, подымай. Я не велик росточком-то, сух.

Мужик присел, сказал: «Седлай», — и, когда Комлев забрался ему на шею, поднялся. Весь храм в сиянии свечей, в ладанной дымке предстал перед Никитой. На высоком амвоне стоял митрополит, что говорил народу, не разобрать. Потом на его место взгромоздился огромный человек в коричневой рясе, не то монах, не то дьякон, и оглушительным басом заревел:

— Воор и измееенник, и клятвопреступник, и душегубец Стенькаа Раазин забыл соборную церковь и православную христианскуую веруу, великому государю изменил, и многие пакости и кровопролитие и убийства во градях учинил, и всех купно православных, которые его коварству не приставали, побил, и сам вскоре исчезе и с единомышленниками своими да будет прокляаат! Анафема ему и анафемааа!

Хор многоголосно подтвердил:

— Анафемааа, анафемааа, анафема!

— Страх господа бога вседержателя презревший, церковь святую возмутивший и обругавший, и Великому Государю Алексею Михайловичу, всея Великия, Малыя и Белыя России самодержцу, крестное целование преступивший, народ христианский возмутивший, множество русского народа погубивший, и премногому невинному кровопролитию вине бывший, донской казак Стенька Разин да будет проклят! Анафема ему!

— Анафемааа, анафемаа, анафема!

— Наставники и злоумышленники, его волею к злодейству приставшие, лукавого начинания его подсобники Васька Ус, Федька Шелудяк, Лазарко Тимофеев с Илюшкою Ивановым, яко Дафан и Авиром, да будут прокляты все еретицы! Анафема-а-а!

Дальше молитву дослушать не пришлось. Мужик вильнул плечом, ссадил Никитку наземь, сказал: «За два рубля хватит», — и протянул руку. Купчишко хотел было поторговаться, но мужик так сжал его шею, что два рубля были вынуты сразу же. Выбравшись из толпы, Никитка перекрестился: «Слава богу, еретики прокляты, теперь бунт должон пойти на убыль». Если бы знал Ломтев, что проклятый Илюшка Иванов спал когда-то на его сеновале, он бы крестился еще неистовее.