Леонид Ефанов - Покорение Крыма

Декабрь 1768 г. — февраль 1769 г.

В течение всего декабря, сковавшего жестокими морозами причерноморские степи и молдавские земли, коченея от пронизывающего ледяного ветра, большие и малые отряды ногайцев и татар неторопливо подтягивались к Каушанам, Бендерам, Дубоссарам и Балте. (По приказу Керим-Гирея каждые 8 семейств всех орд выделяли в его войско по 3 всадника в полном снаряжении). Привели своих людей предводители правого и левого крыльев Едисанской орды Мамбет-мурза и Хаджи-Джаум-мурза, буджакские начальники Джан-Мамбет-бей и Хаджи-мурза, предводитель джамбуйлуков Джан-Темир-бей; прибыли воины четырёх поколений Едичкульской орды во главе с Ислям-мурзой и сераскиром Сагиб-Гирей-султаном, а также отряд русских казаков-«некрасовцев» [11] «Некрасовцы» (иногда «Игнатовпы») — потомки донских казаков — сторонников атамана Игната Некрасова, одного из предводителей Булавинского восстания в 1707—1708 годах. После подавления восстания они ушли с верховьев Дона на Кубань, а в 1740 году, спасаясь от преследования царских войск, эмигрировали в Турцию. Султан дал «некрасовцам» ряд привилегий в обмен на обязательство участвовать в войнах с Россией. , пожелавших участвовать в набеге; из Крыма приехали мурзы Ширинского, Майсурского, Аргинского, Барынского родов, сераскир Буджакской и Едисанской орд Бахти-Гирей-султан, многие племянники хана, в числе которых был юный Шагин-Гирей-султан, и даже французский консул в Бахчисарае барон Франц де Тотт. Все ждали приказа Керим-Гирея о выступлении, но он медлил, выжидал.

Барон де Тотт, более всех желавший скорейшего нашествия, нервически восклицал, упрекая хана:

— Мне удивительна осторожность вашей светлости! Война объявлена, султан благословил вас на борьбу с русскими, а вы теряете время!

— Торопливость — плохой советчик, барон, — снисходительно отвечал Керим-Гирей, поглаживая пальцами подернутую сединой бороду.

— А медлительность?.. Потерянные в бесполезном стоянии дни играют на руку русским! Мне известно, что их главный генерал на Украине спешно укрепляет крепости и направляет полки прямо к границам. Не боитесь ли вы, что вскоре все двери в Россию окажутся закрытыми?

— Нет, не боюсь... У нас говорят: «Если Аллах закроет одну дверь, то откроет тысячу». А Румян-паша не Аллах.

— Аллах откроет, только воевать будет не он, — горячился Тотт, раздражаясь неуступчивостью хана...

Умудрённый военным опытом Керим-Гирей медлил умышленно — он не хотел начинать набег в лютую стужу и выжидал, пока спадут двадцатиградусные морозы, чтобы некованые лошади не портили ноги о льдистый снежный наст. И; только в начале января, когда морозы пошли на убыль, он сказал Тотту:

— Настало время напомнить гяурам, что дух Чингисхана живёт в наших сердцах.

Барон, поняв, о чём идёт речь, впился глазами в его лицо, выдохнул недоверчиво:

— Когда?

— Через три дня выступаем.

— Я с вами пойду!

Керим оценивающе взглянул на консула:

— Ты хоть знаешь, что просишь?.. Там не Париж.

— Я с вами пойду, — упрямо повторил Тотт. — Я хочу видеть это!

Хан пососал мундштук трубки, выпустил изо рта клуб сизого дыма и, глядя, как он медленно тает в воздухе, предупредил назидательно:

— Смотри не пожалей потом...

Капитан Анатолий Бастевик и его казаки в эти дни тоже находились в Каушанах. Их привёз сюда каймакам Якуб-ага, решивший таким образом не только напомнить о себе хану, у которого когда-то служил переводчиком, но и получить награду за бдительность, поскольку выдал он своих пленников за шпионов. Однако поглощённый заботами, связанными с предстоящим набегом, Керим-Гирей забыл о них и лишь в последний перед выступлением день, прежде чем всех повесить поутру вместе с другим русским шпионом, захваченным ногайцами, велел показать ему офицера.

Стражники вытащили Бастевика из холодного сарая, подгоняя ударами плетей, привели во дворец, поставили перед ханом.

— Каймакам сказал, что ты ехал в Крым для разведывания, — негромко изрёк Керим, внимательно разглядывая капитана, худое, заросшее щетиной лицо которого показалось ему знакомым. — Так ли это?

— Лжёт коварный ага, — обиженно воскликнул Бастевик. — Я письмо хану вёз. Чтоб посетил экзекуцию над бунтовщиками, которые Балту сожгли.

— А в Дубоссары как попал?.. В Крым-то через Сечь едут.

— Так каймакама тож велено было пригласить.

— А он за это тебя арестовал, — усмехнулся Керим, показав крепкие ровные зубы. — Ну-ну... Письмо где?

— Нет его... Должно быть, утерял, когда схватили меня ночью каймакамовы слуги, — соврал Бастевик, разумно умалчивая о сентябрьской стычке с ногайцами.

Керим-Гирей больше вопросов задавать не стал, но продолжал молча разглядывать капитана. Бастевик же, скрывая волнение, отвёл взгляд в сторону и, без особой надежды на благоприятный исход, покорно ждал решения своей участи.

— А я помню тебя, офицер, — сказал вдруг хан, затягиваясь табачным дымом. — Понравился ты мне тогда...

В январе 1763 года, выполняя поручение прежнего киевского генерал-губернатора Ивана Фёдоровича Глебова, поручик Бастевик приезжал в Каушаны, имея полномочия на переговоры по учреждению в Бахчисарае российского консульства. В ходе долгой и трудной аудиенции у Керим-Гирея, произведя на него превосходное впечатление разумными и логичными рассуждениями о необходимости и полезности установления между Крымом и Россией более тесных взаимовыгодных отношений, он добился от хана словесного согласия на принятие консула.

...Бастевик, который, разумеется, хорошо знал Керим-Гирея, но сейчас не осмеливавшийся намекнуть ему о прежних встречах, вздрогнул, услышав такие слова, — в душе затеплился слабый огонёк уверенности, что хан сохранит ему жизнь.

А Керим тем же негромким голосом добавил:

— И поскольку в наши края попал, выполняя службу, — дарую тебе и твоим людям жизнь и свободу... А вот лазутчика вашего я повешу...

Этим лазутчиком был Андрей Константинов, посланный Чугуевцем в Балту и к едисанским мурзам. Разыскать их он не успел, поскольку, едва перебравшись через скованный льдом Буг, был схвачен ногайцами. Они привезли его к сераскиру Бахти-Гирей-султану.

Выслушав объяснения Константинова, повертев в унизанных дорогими перстнями пальцах сопроводительное письмо, Бахти велел показать упомянутые переводчиком пятьдесят золотых.

Константинов распахнул на груди шубу, расстегнул кафтан, достал из потайного кармана кожаный, перетянутый тонким ремешком кошелёк, протянул сераскиру.

Бахти высыпал монеты перед собой на подушку, не спеша пересчитал.

— Верно сказал. Ровно пятьдесят... Только они не твои!

— Как не мои?