Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

«Зельем детей искали, — признается Козлиха на допросе. — Лили на пупок заговорённую воду и глядели».

Признание достаточное, чтобы погубить её и государыню. Но у Ивана Васильевича осядет на душе, будто Козлиха что-то главное и неудобосказуемое скрыла, унесла в яму на тюремном пустыре.

В ту ночь в своей опочивальне Иван Васильевич долго молился и в забытьи стоял на опухающих, болезненных коленях под гипнотически мигавшим огоньком лампады. Потом он улыбнулся кому-то огненно-крылатому во мраке, лёг и погрузился в сладкий сон оратая [26] ...сон оратая...— Оратай — пахарь. , чьё поле вспахано.

На следующий день пошли допросы. С Лушкой всё было ясно, Иван Васильевич знал, что выдавит из неё Годунов и как выдавит. Дмитрий Иванович настойчиво указывал, что и Козлиху, и Васильчикову ввела к царице княгиня Тулупова. Умысел его был прозрачен, Ивану Васильевичу скоро стало скучно, и он велел больше не поминать княгиню Анну.

— Как полагаешь, — перевёл он разговор. — Васильчикову тоже надобно пожечь?

Годунов знал от Бельского, что государь приглядывался к спальнице царицы. Но — как приглядывался? В передаче Богдана, лёгкого на срамные речи, намерения государя были просты и низки. Тут можно угодить или... сильно промахнуться.

Позабавлявшись умственными мучениями постельничего, Иван Васильевич задал другой вопрос:

— Анка Васильчикова просила о встрече с нами? Ела поутру?

— Воды просила, государь.

— Не подурнела от огорчения?

Дмитрий Иванович решился:

— Государь, она напугана. Что ей прикажешь, то она и сделает. А после в монастырь уйдёт вечной молчальницей. Привесть её?

— Ты об чём, Димитрий? Твоё ли дело сводничать?

Кто-то упорно не понимал кого-то. Годунов больно закусил губу. Хочет ли государь Васильчикову в свою постель? От этого зависело теперь, быть может, всё будущее Годунова.

Но он всё время помнил, чья ставленница и любимица Васильчикова.

— Прикажешь, государь, пытать её?

Годунов знал, что к пытанному телу Иван Васильевич испытывал брезгливость.

— Веди в подвал. Жди нас.

Было забавно смотреть на оживившегося Годунова. Иван Васильевич убеждался в который раз, что самые догадливые из придворных явно глупей его, царя. Внушение Васьяна Топоркова: не заводи советников умней себя — было бессмысленным. Где их сыскать — умнейте?

Иван Васильевич позвал Тулупова. Вместе они отправились в пыточный подклет.

Оттуда после бурного допроса Лушки и спальных сторожей тянуло порченой кровью и угаром. Всякое производство пахнет дурно и по-своему: Пушечный двор, Яуза под слободой кожевников... Приятно пахнет только там, где люди ничего не делают: в лесу. Но стоит туда явиться угольщикам и смолокурам...

Из-за тесовой двери выплёскивался заливистый, как будто детский плач. Ивана Васильевича он не тронул. Анка рыдала не от боли, а только от вида пыточных орудий. Такая слабость раздражает мастеров. Бессмысленно пытаться умягчить их — они же на работе.

Анна Васильчикова стояла с оголённым плечом, в одной рубахе. У мастера в руке был раскалённый шкворень. Дмитрий Иванович смотрел на Анну с бездушным любопытством.

Мастер поспешно шагнул к Васильчиковой. Известно было нетерпение государя во время пытки. Случалось, он бил мастеров посохом за вялость. И Дмитрий Иванович наставил мастера, чтобы не медлил, жёг девку, едва государь переступит порог.

Мастер протянул шкворень к маленькому круглому плечу.

И тут же был отброшен посохом к жаровне. Его кожаные штаны с пятнами засохшей нежити закорёжились. Бог не обидел государя силой. Борис Тулупов повёл себя как верный телохранитель: стал добивать ногой того, кого ударил государь.

Годунов понял, что проиграл.

— Что же ты делаешь, Димитрий? — мягко укорил его Иван Васильевич. — Как у тебя на такую красу рука поднялась?

Дмитрий Иванович плакал от дыма. От штанов мастера в подвале стало тяжело дышать. Васильчикова, подавляя дурноту, подалась к спасителям. Она не знала, к кому уместнее оборотиться голым плечом и заострившимися под рубахой грудками. Спасителям хотелось тут же унести её на руках — в безопасность, тишину и чистоту опочивальни.

Иван Васильевич преодолел нецарственный порыв. Велел Тулупову:

— Уведи к матери.

Васильчикова сомлела и не могла идти. Пришлось нести её по переходам и сеням, выбирая те, где меньше стражи. В беспамятстве она так тесно прижималась к сыну благодетельницы, что у него немели ноги, а сердце билось медленно и обречённо, в каком-то погребальном ритме.

На сырную седмицу [27] На сырную седмицу... — т. е. на масленицу. Неупокой получил новое задание Умного: приехав в Вологду, вызнать, что можно, о корабельном строительстве, и как то тайное строительство оберегают от посторонних глаз. Обсудив недомолвки государя и то, что работами ведает английский мастер, они согласились, что в Вологде, пожалуй, зачинается российский военный флот. Полная победа в Ливонии без флота невозможна, а выход к морю теряет смысл.

Кроме того, Неупокою поручалось побеседовать с монахом-лазутчиком Исайей, сидевшим много лет в вологодской тюрьме. Склонить его к сотрудничеству. «Впереди у тебя Литва», — прямо сказал Умной.

В Вологде Неупокой остановился на подворье Строгановых, у их приказчика Оливера Брюннеля. Тот тоже отсидел в тюрьме по подозрению в шпионстве, ныне же ездил свободно за границу с мехами и серебром. Неупокой спросил его, знают ли в немцах о вологодских кораблях, дошли ли слухи.

— Тамо не ведають, я чаю, — ответил Брюннель с забавным северным произношением. Русскому он обучался в Холмогорах. — Оно и лутче, не то государю стыд.

— Стыд? — (Брюннель, видимо, путал русские слова). — Не стыд, а тайна государева!

Оливер острыми смешливыми глазами заглянул в кубок Неупокоя и долил вина. Он явно не принимал всерьёз военного значения вологодской верфи, как и другие иностранцы. Тем лучше, — порадовался Дуплев.

Утром он сам отправился на верфь. Ему понравился торговый город Вологда, рассечённый рекой — такой же просторной и холодной, как мысль о дальнем плаванье. От новых складов и причалов шёл свежий запах леса. Здесь люди не скрывали своего богатства, как в Новгороде и Москве. На глазах голландцев и англичан опричники не разоряли вологодского посада. В облике жителей чувствовалось достоинство людей небитых, сознание своей полезности.

По случаю начала масленицы по деревянным мостовым бродило множество не слишком трезвых вологодцев. Близились «прощёные дни», когда христиане должны прощать друг другу вины и жалеть обиженных. Две вольные девицы с простыми ненакрашенными лицами (сурьмились и чернились только порядочные женщины) пристали к Неупокою: «По прощаемся!» — «Я на вас зла не держу», — попробовал он отшутиться. «А чего держишь?» — нашлись они. Едва отстали.