Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

У сбившихся в харчевню прасолов, разносчиков, рыбных мелких перекупщиков и всевозможных мастеров в уме было одно: за что наших били? Мучительно хотелось справедливости. Невыносимо было верить в преступность власти, освящённой богом.

— Государь же, поднявши аргамака, скакаше на Неглинную, в свои хоромы. И понемногу времени, часу на шестом, от царских хоромов гонит скорый гонец и кличет зычно голосом и шапкой машет: «Государь помилова!» И, распустив оставшихся живых, палачи разошлись по домам, славя господа. Оставленный же труп сей трясся весь день и во втором часу нощи упал. Наутро мёртвых телеса упрятали по повелению царя.

Немного надо человеку, чтобы поверить в мудрую милость власти. Ибо поверить в неё — значит, найти себя в гражданском мире, который тебе не расшатать. Близились дни прощёные, людям хотелось помириться, с кем только можно. Они сочувствовали государю, в ужасе ускакавшему на Неглинную, а позже казнившему опричников Басманова и Вяземского, — сочувствовали и почти любили его. Монаху же подавали вдвойне, поили горячим вином его и стражника, в великом облегчении пили сами. За будущее. Пусть не слишком светлое, но хоть не злое.

На посаде жили не мечтатели, а реалисты.

— А вот мы продаём! — послышалось на улице.

Невольно насторожились уши покупателей и торгашей. В двери под резкую свирельку зачастила скоморошья прибаутка:

— Вот табакерка из копыт коров, которых фараон во сне видал! Вот камешек Давида, угробившего Голиафа! Струны арфы Давидовой! Ступень от лестницы в небо...

У Исайи появились достойные соперники. Народ, пресыщенный трагедией, потёк на улицу смеяться.

Освободилось место у длинного дубового стола. Дуплев велел Крице заказать блинов с икрой и провесной сёмгой. Митька охотно побежал распоряжаться. Исайя утомлённо опустил голову на стол. Затасканная шапочка-скуфья плохо прикрывала бледную лысину. Страж его подрёмывал вполглаза. Он не боялся, что Исайя убежит: как государственный преступник, монах нищенствовал в цепях.

Неупокой негромко окликнул его:

— Отец! Блинами угощу.

Исайя живо пододвинулся, придерживая цепи. На его щиколотках под оковами был проложен ногайский войлок, сырой и ветхий от хождения по улицам. Руки оставались на свободе.

— Что, тяжко тебе жить али стерпелся? — спросил Неупокой.

— Ты облегчение мне, што ли, сделаешь?

Они впервые встретились глазами. О чём-то догадавшись, монах напрягся:

— Откуда, сыне?

— Марк тебе шлёт поклон.

Исайя, истомившись по своим, должен был клюнуть на Сарыхозина.

Сквозь бороду монаха пробилась опасная улыбка:

— Пане мой милостивый! Когда ж ты его видел?

Неупокой сумбурно, чувствуя уже, что ложь не удаётся, забормотал о Вольмаре. Будто он был там по служебной надобности, встретил Тетерина и Сарыхозина, они хотели представить его князю Полубенскому, но тот уехал в Краков...

— Чего глядишь, словно я тебе дёготь от колесницы святого Илии навязываю? Не веришь мне?

— У кого иорося пропало, у того в ушах визжит, — откликнулся Исайя.

Крица принёс блины. Это дало Неупокою минуту трезвого раздумья.

— Ладно, ты ешь, — сказал он. — А то, гляди, посадят на тюремную затируху и на улицу не выведут.

— Ты, што ль, посадишь?

— Могу и я.

— Так бы и пел сначала. — Исайя не удивился, только вздохнул. — С Москвы?

Неупокой, не отвечая, ел свой блин. Кивнул Крице: ты тоже ешь.

Тюремный страж подсел поближе. Неупокой велел:

— Митя, угости служилого.

Крица проворно пересел между Исайей и стрельцом. Монах придвинулся к Неупокою. Руки его были заняты блином, цепи с грохотом поволоклись по половицам.

— В Москве о тебе вспомнили, — сказал Неупокой. — На самой маковке.

— Нехорошо, — опять вздохнул Исайя.

— Строптивых там не любят.

— Где их любят?

Пожевали. Сёмга была с обильной желтизной, жир тёк по бороде Исайи. Он был привычно неряшлив, как все надолго заключённые.

— Вот ты меня стращаешь, что выпускать не станут, — заговорил он, вытирая руки о серую хламиду. — Ты думаешь, больно уж я привык чарки по кабакам сшибать? Ты меня в масленицу встретил. А наступит великопостье? Сочтут посадские, сколь пропито, ужаснутся убыткам, зажмут мошны, в кабаках одна голь останется. И сяду я до пасхи на ту самую затируху.

— Свободы хочешь?

Да ничего я не хочу. От вас.

Беседа приобретала безнадёжный оборот. Неупокой знал таких упрямцев, воспитанных в монастырях. Он сам мог стать таким.

— Не хочешь нам помочь?

— Вам уже никто не поможет. Души ваши отягощены грехами. Вы думаете, грех ваш на государе. То — лжа! Не только сами вы грехом запачканы, но и народ по вашей воле принял часть греха. Может быть, вам поможет божий гнев.

— Божий гнев — кара, а не помощь.

Не было ничего нелепее и жальче этого спора о словах. Дуплев не мог остановиться. Внезапная неудача оглупляет, лишает чувства меры.

— Гнев божий, обрушив на страну новые бедствия, заставит вас опомниться. Злые друг друга перережут, добрые останутся.

— Так не бывает... Вы с Курбским, конечно, добряки?

— Мы тоже грешники, но не по своей вине. Ваш государь сам из всякого несогласного предитора творит. — (Неупокой знал уже это литовское — «предатель»). — Кого он гнал, те мыслили сломить его силой же! То было недомыслие: ваша сила сама себя ломит.

Возбуждённый Исайя налил себе вина без разрешения Неупокоя. У Исайи были худые пальцы прирождённого писца.

— Я знаю, чего ты хочешь, — сказал он тише. — Чтобы я открыл тебе заветное слово, а ты пойдёшь с ним к вашим несчастным беглецам в Литве двойных предиторов искать. Но моё слово дорого, и не о том оно, об чём вы хлопочете. Дело моё святое, и письма мои ходят по свету вольно, а более мне ничего не надо. Мне скоро петуха колоть.

Исайя встал — тяжёлый от вина и сытости. Бугристый лоб его был странно бел рядом с набухшим кровью носом. Хотел бы Неупокой проникнуть за этот лоб... Намёк на петуха он понял: в Платоновых диалогах Сократ приказывал зарезать после его смерти петуха в жертву Асклепию-врачевателю [28] ...в жертву Асклепию-врачевателю. — Асклепий — в греческой мифологии бог врачевания, даже воскрешавший мёртвых. . Верно, все узники считают смерть исцелением.

Страж неохотно потащился следом за Исайей. У разорённой горы блинов остались Неупокой и Крица. Митька сперва несмело, потом всё яростнее стал доедать блины. Неупокою было гнусно. Он вымогал предательство у человека, которого в другое время считал бы братом по духу и наставником.

Правда Исайи резала слух не одному Неупокою. То, что Исайя по заданию Воловича оклеветал когда-то греческого митрополита, не затемняло выстраданной правды.

— Ты где ночуешь? — спросил Неупокой.