Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

Впрочем, молебен в церкви Фрола и Лавра прошёл прилично, умилённо, хотя дьякон излишне надрывался ради государя, а служитель размахивал кадилом, как кистенём. Прихожане искренне прониклись жалостью к умирающим в лугах скотам, что и определило глубинный, тёплый ход молебна. Кто знает, может быть, коровы, козы, лошади божьим внушением догадывались, что о них заботятся, и умирали легче.

Внимание царевича Ивана привлёк старик в белой хламидке с матово-седыми волосами. Очень какой-то чистый старичок. Не только выгоревшее от стирок и на солнце полотно, но и прямая борода, и тощее лицо, промытое в каждой морщинке, светились чистотой здоровой, деятельной старости.

При появлении государя и Леонида, когда вся церковь заколыхалась от перемещений, старик один не сдвинулся от правого столпа с самыми почитаемыми иконами. Ему передавали свечи, чтобы он ставил их перед образами. Тонкие восковые столбики были желтее длинных пальцев старца. Он наклонял свечу, затепливал огонь, и фитилёк за фитильком выстраивались в округлый ряд, в трепещущий и жаркий хоровод-моление. И всякий раз старик заботливо защищал новорождённый огонёк просвечивающей ладонью.

Иван спросил, кто это, Михайло Монастырей ответил:

— Старец Жегальцо. Во время мора он один погребал в скудельнице умерших, не имеющих родных.

— Молебен кончится, вели позвать. От меня передай свечу святому Власию.

Жегальцо запалил свечу, посланную царевичем, с такой же ровной заботой, что и остальные. Вставил в свободное гнездо, никак не выделяя.

Наверно, после многодневных трудов по погребению чумных ему уже ничто не кажется ни важным, ни опасным.

По окончании молебна, дождавшись, когда покинут церковь царь, Леонид и Годуновы, Жегальцо сам подошёл к Ивану, поклонился:

— За жалость к бессловесным скотам благослови тебя господь, государь.

— Я слышал, ты погибших от мора погребал. Не гнусно тебе было?

— Так гнусно, государь, не приведи господь.

— Зачем же ты один за всех утруждался?

— Мне два безума помогали. Гнусного не понимают.

— И справлялись втроём...

— Мы, государь, делали по-людски: умный указывал, обиженные умом руки прилагали. Добрые государства все так живут.

— Однако ты не лестного мнения о государствах.

— Нелестная истина, государь, лучше лестной лжи.

Говорить людям, будто все они одинаково умны и хороши, приятно и тебе, и им. Но опасно: они могут поверить, посля не разберёшься с мудрецами-то.

— И всё же зачем ты согласился на грязную работу? — сменил тему Иван.

— Прочие отказались. Одно лето их били, в другое мор напал. Руки опустились. А у меня выучка старая, удельная.

— Что это значит?

— Мы в Новгороде от века на одних себя надеялись... Слышно, ныне об нас Москва станет заботиться. Вот отдохнём.

Жегальцо дерзил. Протасий хотел окоротить его. Иван не разрешил. Он мысленно и сам дерзил тому единственному человеку, с кем приходилось говорить, пряча глаза. Ему хотелось дослушать старца.

— Прежде, выходит, в Новгороде люди были лучше?

— Люди, государь, ни хороши, ни плохи, а просто — люди. Жадных да злых, наверно, больше, чем добрых. Но было, государь, в Новгороде такое земское строение, чтобы и злая воля в дело шла, и жадность — на общую пользу. Промышленный человек — он ведь от жадности промышленник, как и торговец, а куда без них городу? Но лишней власти новгородцы не давали никому.

Республиканские воспоминания, замазывая и всё дурное, что было при посадниках, владели новгородцами. У них был свой солнечный город в прошлом.

Иван спросил:

— Бывает, стало быть, такое земское строение, что всем хорошо?

— Бывает, государь. Есть правило: всякий хозяин да подметёт перед своим двором. Тогда и улица чиста, и старосте конечному не надо горла драть. А то он всех-то не перекричит и станет драться, головы рубить...

— Дать тебе денег? — перебил Иван.

— Дай, государь, сколько не жаль. Я за твоё здоровье выпью.

Только теперь Иван заметил, что от Жегальца, как и от прочих, несло вином.

Договорить им не дали: к церкви явился посланец Пушкина из Старицы с известием, что татары перелезли реку возле Серпухова.

Гомон в шатре князя Воротынского напоминал кляузное и бестолковое крючкотворство, каким отличались новые московские суды. Каждый воевода знал собственную долю вины, умалчивал о ней и норовил больней куснуть соседа. Намёком задевали главнокомандующего. Князь Михаил Иванович маялся молча.

Больше других досталось менее виновному — князю Хворостинину, благо был молод и послужил в опричнине. Одоевский и Шуйский утверждали, будто им не хватало только князя с его полком, чтобы задержать Гирея. «В лесу отсиживался!» — обижали они его. Василий Иванович Умной стал было заступаться, но скоро махнул рукой: пусть откричат.

Русские в запоздалой погоне за татарами достигли речки Лопасни. Девлет-Гирей, по сообщениям разведки, остановился на болоте за рекой Пахрой. Он поджидал царевичей с отрядами прикрытия. Они ввязались в бой с Передовым полком, насевшим сзади. Князь Хворостинин, вызванный в ставку Воротынского, мыслями оставался в лесу, в бою, ему не терпелось туда вернуться, словно от этих догоравших схваток зависел исход войны.

Воеводы хрипли. Иван Меньшой Шереметев велел подать малинового квасу. Налил Воротынскому. Тот пусто поглядел на ковшик, встал и вышел.

Шатёр стоял у речки с осоковыми берегами. Через лужок, на возвышении, жемчужно серела церковка с деревянным чешуйчатым куполом. Она выглядела такой же ненавязчивой и погруженной в свои печали, как и сельцо за нею. Словно шептала всем мимоидущим: хочешь — зайди в меня и помолись, не хочешь — не обижусь. Сколько подобных церковок и деревень в многострадальном приокском крае проехал мимо Михаил Иванович, и все они шептали кротко: можешь — защити нас, не можешь... Ему хотелось плакать, и только ощущение безмерности беды и невозможности, немыслимости допустить её сушило горло и глаза.

По нескошенному лугу он побрёл к церкви. Голоса стихли — то ли квас полюбился оставшимся в шатре, то ли уход первого воеводы обескуражил их. Оружничий князя из боевых путивльских казаков — при всей свирепости в бою, в обыкновенной жизни человек тихий и привязчивый — шёл следом. Когда дверь церкви сухо скрипнула на деревянных шипах, оружничий остановился, сел по-татарски на траву.

Перестоявшиеся травы залили луг и вылезали из-под церковного порожка. Осеменённые, нескошенные, они ждали зимы и бесполезной гибели. Метёлки шуршали на ветру, от запада тянуло холодком.

По пыльным половицам — из щелей попахивало гнилью и землёй — князь Воротынский подошёл к бедному иконостасу. На нём главенствовала богоматерь Одигитрия с требовательным, непрощающим лицом, коричнево светившимся в луче из заалтарного окошка.