Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

В церкви небесный свет уместней, чем восковое пламя. Ещё уместнее молиться прямо звёздам, чтобы они, как ангелы, несли твоё сердечное мучение и покаяние к самому отдалённому престолу... Как далеко господь! И сколько у него таких убитых неудачей горемык, печалующихся не о богатстве, даже не о жизни, а о единственном, последнем деле. Может ли он услышать всех? Какой же силы должна достичь молитва, чтобы пробить все семь твёрдых небесных сводов и сквозь всемирный хор, и смех, и вопль, через разноголосицу земных печалей отдельным криком дойти до царя царствующих!

Да нет же, вот он рядом, царь небесный. И вот строгая матерь его, всеобщая заступница. Нельзя понять, как бог оказывается во всякой, самой заброшенной церквушке, да это и не нужно понимать. Ты только, сокрушая душу, вознеси молитву умную и искреннюю, и двинется гора. Гора войны.

Михаил Иванович молился то уставными, то собственными неумелыми словами. Молитва не воспаряла, слабо билась о размалёванные царские врата... Вера слаба?

В бога князь Воротынский верил без оглядки, сама возможность сомнения была дика ему. В шестьдесят лет душа уже стремится к запредельному, жизнь позади. Опыт чужих смертей подсказывал, что надо и ему готовиться... Упасть бы здесь, перед щелястыми вратами, и сбросить тяжесть жизни вместе с горой войны.

В его глаза смотрела Одигитрия, воинственная богоматерь. Судила.

В чём его вина? Не бросил все войска к Сенкину броду? Но на пересечённой местности у Дракина нельзя поставить гуляй-город, развернуть пушечный наряд. Четырёхкратное преимущество татар уравновешивалось только полевой фортификацией... Вот в чём был виноват князь Воротынский: в подобных рассуждениях. Если военачальник проявил решительность, но не достиг успеха, много крови пролил, его не судят; если не решился — виноват.

Господи, разверни татар на нас!

Михаил Иванович оцепенел, забылся. Поплыл в небесном свете к заалтарному окошку, вознёсся в пыльном голубом луче. В рассеянном сознании, подобно рыбам, всплыли древние слова: «козёл отпущения», «жертва», «Иона в море». «Один за всех».

«А вот что, — догадался Михаил Иванович. — Надобно дать обет! Такой великий обет, чтобы он дошёл до господа мимо всех воплей и молитв, яко гулевой отряд через чужой обоз... Возвести храм? Все вотчины, имущество пустить на храм?»

Имущество, строение... Какую цену оно имело рядом с позором, ожидавшим князя, когда Гирей возьмёт Москву! Стоило вздумать об имуществе, и заалтарный свет померк, черны и немы стали лики деревенского иконостаса, презрительно взглянула Одигитрия. Князь виновато забормотал слова молитвы, она мертво звучала в покинутом божьем доме, пока он не сказал:

— Владыко живота моего...

Живот — жизнь человеческая, вот что дороже всего на свете. Недаром ею владеет только бог. Всё остальное его имущество, от дальних звёзд до неисповедимых морских глубин, ничто рядом с этим сосудом счастья и страдания. Бог направляет искру жизни в тело и терпеливо ждёт, когда она к нему, в небесные закрома, вернётся. Дар жизни у бога на особом счёте.

— Возьми её, — сказал князь Воротынский в озарении, снова перестав ощущать себя, как бы смертным бесчувствием уже заранее охваченный, и весь подался к алтарю. — Повороти татар на нас, и пусть я после битвы года не проживу!

Ему почудилось: кто-то изумлённо и горестно вздохнул за царскими вратами, глядя на князя сквозь щели. Пылинки в световом столбе неслышно полетели в порозовевшее окно. Зазолотились лики. Святые, Одигитрия и предстоящие — все слышали обет, свидетельствовали. Стояла тишина суда и клятвы.

Потом Михаил Иванович опёрся на ладони, встал с колен и вышел из церкви, не крестясь.

Солнце в прорывах мглы, ползущей с запада, стояло ещё выше, но берега со зрелым лугом, речка и сырые отмели были помечены закатным багрецом. Над дальним лесом и подступившим к ржаному полю дубняком курчавился туман. Всё было недвижимо, даже рыбы в воде притихли, не плескались. Но никогда Михаил Иванович не испытывал такого сильного чувства жизни, её глубинного движения, и никогда ему не было так жаль своей прошедшей жизни. Он взвесил дар, обещанный господу, и убедился, что дар тяжёл и дорог.

Князь быстрым шагом направился к шатру. На склоне его перехватил Василий Иванович Умной. Заговорил о тайном деле. Подручный человек Умного Дуплев с осёдланным конём ждал поодаль.

В том, что задумал Колычев, не чувствовалось основательности, ударной силы. Замысел бывшего опричника висел на допущении, что крымский царь сыграет труса и дурака. Случись беседа час назад, князь отмахнулся бы от Колычева. Он считал его слабым воеводой, немного презирал за ревельскую неудачу.

Но теперь Михаил Иванович всё воспринимал в свете случившегося в церковке. Господние знаки неопределённы, никто не знает, какой из новых путей ведёт к спасению... Воротынский в последнем сомнении взглянул на бедновато одетого Неупокоя и положил руку на плечо Умному:

— С богом, Василий. Только чтобы писаний — никаких.

— Я лучшего человека посылаю, князь. Ему писания не нужны.

Воротынский вошёл в шатёр. Воеводы беседовали мирно и устало. Один Дмитрий Хворостинин уныло метался вдоль стенки. Воротынский одарил его летучей улыбкой и велел достать из сундука ларец.

Воеводы следили за главнокомандующим. Он извлёк из ларца старинный, новгородской ковки, серебряный образок — «Святой Георгий поражает змия». Шагнул к Дмитрию Хворостинину и повесил образок на его хрящеватую, ни жиром, ни мясом не заплывшую шею. Он ощутил под ладонью горячий позвонок и снова испытал прилив прощальной нежности к живому, дышащему, сильному и резко отделённому от его, князя, обречённости.

У Хворостинина касание холодной старческой руки вызвало дрожь по гладкой коже. Он было отстранился... Опомнился и ткнулся губами в руку Воротынского. Крестя князя Дмитрия, Михаил Иванович спросил:

— Коли я без наказа отпущу тебя, что станешь делать?

— Ударю на царевичей всем полком.

— Вот и ударь. Господь тебя не оставит. Для вестей выдели человек десять самых резвых. Мы завтра станем у Воскресения-на-Молодях.

Князь Хворостинин выбежал из шатра, диким голосом крикнул оружничего. Воротынский ещё и слова не успел сказать оставшимся, как два десятка детей боярских, сопровождавших Хворостинина, наполнили глухим, обвальным грохотом копыт притихший лагерь.

Воеводы не разделяли бодрой уверенности князя Воротынского. Каждый из них на месте Девлет-Гирея пошёл бы на беззащитную Москву. Зачем ему вертаться под пушки гуляй-города? Рядом с сорокатысячной ордой полк Хворостинина подобен шмелю. Пожалит да отлетит.

Но по-походному зарокотали большие барабаны. Набаты на четырёхконной тяге ударили: в седло! Для услаждения тугого слуха воинов заверещали сурны. Воняя потом и жгучим лошадиным калом, скрипя колёсами гуляй-города, свистя нагайками над спинами кормилиц, тянувших пушки вместо сох, кряхтя разверстыми глотками мужиков-посошных, снимался лагерь Большого полка. Налегке, постукивая барабанами у седел, уходила конница. Не понимая смысла нового перемещения, путаясь в азиатской дислокации и тактике, но со служебным выражением на голых, грубо обструганных лицах, вьючили шерстяные одеяла скупые на наёмных слуг гофлейты Юргена Францбека. К своим полкам в сопровождении охраны и оружничих уезжали воеводы Шуйский, Одоевский и Фёдор Шереметев.