Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

— Понимаю... — неуверенно сказала я.

Гриша, похоже, даже не услышал меня: он сделал несколько стремительных шагов вперёд, остановился, подбежал ко мне, обнял за плечи. И у меня закружилась голова — от восторга, от счастья.

— Очутиться бы сейчас в Москве! — воскликнул он. — Как ты думаешь, наше оружие...

— Из него уже стреляют, — перебила я, освобождаясь от его рук.

Никак я не могу победить в себе этих приступов обиды. Ведь понимаю: для него главное — революция, можно сказать, смысл жизни. И — хоть убейте! — всё равно ревную его к революции! Идиотка какая-то...

А Гриша ничего не заметил!

— Да! — возбуждённо, даже как-то лихорадочно сказал он. — Уже стреляют! Оля, ты осознаешь, что эта ночь — историческая?

— Осознаю, — подтвердила я, стараясь проникнуться этим чувством: вокруг нас — историческая ночь.

Гриша засмеялся, сказал торжественно, даже театрально:

— В эту ночь в Туле светит большая луна, обыватели спят и не ведают... — Он заглянул мне в глаза. — Твои тоже спят?

— Конечно! — ответила я, представив сонное царство в своём доме. — Давно спят и видят сны про свою блудную дочь. А может быть, не видят. — Порыв, который я не смогла сдержать, толкнул меня: я провела рукой по его щеке. — Ты замёрз... — Щека была холодной. — Пора. Твои тоже спят?

— Наверно! — Гриша засмеялся. — А дядя храпит. У него храп! Во всех комнатах слышно. — И тут он как-то странно огляделся по сторонам. — Постой! Почему мы здесь?

— Где здесь? — спросила я, и сердце моё яростно заколотилось в сладостном и страшном предчувствии неизбежного.

— Понимаешь, Оля... — Я чувствовала: он тоже ужасно волнуется. — Ведь у меня и второй дом есть. Мы оказались... Тут рядом штаб нашей красной гвардии. Бывший полицмейстер сбежал, бросил свои апартаменты. Вот мы и обосновались. Часто приходится поздно возвращаться... Каждый раз своих беспокоить... Вот я...

— Идём! — перебила я, взяв его за руку. И в лунном небе протрубили трубы. Трубы нашей судьбы. — Идём!.. — повторила я.

— Куда? — прошептал он.

— К тебе! — сказала я.

— Но, Оля... — Мне. почудилось, что Гриша хочет высвободить свою руку.

— Идём, идём! — Я уже сама вела его вперёд.

...Мы очутились возле тёмного кирпичного дома. У крыльца стоял солдат с винтовкой. Он молча козырнул Грише, едва покосившись на меня без всякого удивления.

Загремел ключ в скважине замка, дверь распахнулась, и тёплая темнота поглотила нас.

— Осторожно, тут четыре ступени. — Теперь он вёл меня. Коридор был застелен ковром, в нём утонули наши шаги. — Теперь сюда.

Открылась дверь. И мы оказались в большой комнате с тремя окнами, и как раз в среднем из них стояла светло-голубая луна, уже клонившаяся к земле.

— Сейчас... — Гриша выпустил мою руку. — Света, конечно, нет. Керосина тоже нет. И мы тут по ночам при свечах. В подвале навали целый ящик свечей.

Чиркнула спичка, и одна за другой на большом столе зажглись пять свечей в тяжёлых бронзовых подсвечниках.

Гриша задёрнул окна тяжёлыми бархатными портьерами. И осветилась комната. Вернее, сначала осветился стол, и он поразил меня: старинная посуда, простой деревенский кувшин, бумаги, стопки книг. Но главное — на середине стоял пулемёт «Максим», и его воронёное дуло с мушкой тускло сверкало в трепетном свете свечей.

— Как интересно! — вырвалось у меня.

И я стала всё рассматривать, осторожно ступая по паркету, будто боялась, что кто-то остановит меня. Или прогонит.

Вокруг стола стояли кожаные кресла, просто огромные, у глухой стены — тоже кожаный широкий диван, на нём лежал тулуп мехом вверх и белели подушки. Шкафы из тёмного дерева. В красном углу — иконостас, я обратила внимание на то, что лампады перед иконами в дорогих окладах не зажжены и лики святых совсем неразличимы, только в золотых нимбах нежно отражается свет свечей. На стенах в тяжёлых инкрустированных рамах портреты людей, кажется, в парадных мундирах, на одном — в золотых погонах тоже затрепетали отсветы жёлтого огня. Но лица на картинах были неразличимы... Не знаю, как всё это передать? Мне стало жутко... Нет, не то. Тревога, даже смятение заполнило душу.

— А кто на этих портретах? — спросила я.

— Не знаю, — беспечно сказал Гриша. — Дворяне какие-нибудь. Оля, ты хочешь есть?

— Ужасно! — призналась я.

— Сейчас. — Гриша стал заглядывать в тарелки, две или три из них были закрыты газетой. Я заметила, что у него суетливые движения, и это обстоятельство как-то странно покоробило меня. — Товарищи что-нибудь оставили. Так! Картошка в мундире.

— Замечательно! — сказала я.

— Немного хлеба. Кусок жмыха. Ну, это... — Он хотел серый кусок с круглыми краями отодвинуть подальше, но я запротестовала:

— Оставь. Грызть жмых — одно наслаждение!

— Изволь. — Он заглянул в кувшин. — Вот это да! Молоко...

— У нас будет просто пир, — сказала я.

И тут увидела в дальнем углу рояль, подошла к нему, подняла крышку, тронула пальцем белую клавишу — вспорхнул к потолку, растаяв там, звук «ля».

— Можно? — спросила я.

— Ты играешь? — удивился Гриша.

— Дорогой мой! — Я села на круглый стул и, прокрутившись несколько раз вокруг оси, подняла стул до нужного мне уровня, подумав: «Дама, которая играла на этом рояле, была высокого роста. А может быть, это был высокий молодой человек, какой-нибудь юнкер... — Дорогой мой, ведь я почти буржуазная барышня. Класс фортепьяно — у мадам Венуа. Потом... Гимназию заканчиваю. Там, как тебе известно, многому учат. Бальным танцам, например. — Я проиграла первую фразу полонеза Шопена, спрыгнула со стула — играть расхотелось.

Я сделала три бальных «па» и оказалась у стола. Гриша молча наблюдал за мной. Непонятное нервное, взвинченное состояние овладело мной.

Я сначала машинально стала перебирать стопку книг. «Капитал» Маркса, том Плеханова. Библия.

— Интересно! — воскликнула я. — Библия! Кто же у вас читает Библию?

— Кауль, — сказал Гриша. — Саша у нас всё читает.

— Скажи, — прошептала я. — Ты знаешь десять заповедей Христа?

Он немного отстранился от меня, пожал плечами.

— Знал. — В голосе его было напряжение. — Сейчас забыл, наверно.

— Эх ты! — И я выпалила одним духом: — Аз есмь Господь Бог твой! Не сотвори себе кумира! Не приемли имени Господа твоего всуе, да благо ти будет и да долголетен будете на земле. Не убий!.. — И спазм сдавил мне горло.

Гриша пришёл на помощь — стал говорить быстро-быстро:

— Не прелюбы сотвори! Не укради! Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна! Не пожелай жены ближнего твоего...

Я подхватила, как в лихорадке:

— Ни осла его, ни раба его, ни рабыни его, ни всякого скота его, елика суть ближнего твоего... — И я не могла говорить дальше — рыдания душили меня. — Гриша! Гриша! — закричала я. — Мне страшно! — Я бросилась к нему на шею, он прижал меня к себе. — Мне страшно!.. — И слёзы, неудержимые слёзы затуманили всё передо мной.