Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

— Успокойся, успокойся! — ласково говорил он, целуя мои мокрые щёки, глаза. — Что с тобой? — Он подвёл меня к роялю. — Ну? Чему тебя учила мадам... Как её?

— Мадам Венуа. — Я вырвалась из его объятий. — Нет. Я не хочу играть!

Я сама ужаснулась резкости, враждебности, которые прозвучали в моём голосе.

— Да, конечно! Ведь ты хочешь есть! — Гриша засуетился у стола, загремел тарелками, стал расставлять их перед двумя креслами. — Ну вот! Всё готово. Прошу!

Я подошла к столу, хотела сесть в кресло и тут увидела, что ствол пулемёта смотрит прямо на меня. Я с трудом отодвинула его в сторону и невольно посмотрела, куда оно направлено теперь.

Ствол пулемёта «Максим» нацелился в красный угол, на иконостас...

Некая сила, могучая сила, просияв передо мной малиново-огненным светом, сорвала меня с места, я в два стакана разлила из кувшина молоко...

— Это наше вино, — сказала я Грише, стоя перед ним. — А теперь слушай меня и не перебивай! Перебьёшь, я уже не смогу сказать... Я пришла к тебе навсегда... Если ты меня любишь... Я пришла к тебе навсегда... А я... Если ты только скажешь мне когда-нибудь «уйди!» — я уйду...

— Я не скажу!.. — перебил он.

— Молчи! — Я подала ему стакан с молоком. — И сейчас, Гриша, наша свадьба... Горько! — И опять неудержимые слёзы хлынули из моих глаз. — Горько!..

Всё та же сила малиново-огненного цвета толкнула нас в объятия друг друга, полилось молоко на паркетный пол. Он стал целовать меня, всё поплыло вокруг. Я вырвалась...

— Погоди!.. Погоди, любимый... Не так. Мы не можем с тобой венчаться в церкви, — говорила я сквозь слёзы. — Если есть Бог, он нас туда не пустит. Я еврейка, ты атеист, мы революционеры... Ведь мы собираемся разрушить их храмы, в которых обманывают народ. И их веру мы тоже разрушим. Мы создадим свою, коммунистическую веру... — Григорий смотрел на меня заворожённо. — И поэтому... Нас венчает с тобой эта лунная ночь... Эта чужая комната...

— Нас венчает революция! — перебил он.

— Верно, революция! Постой... — Новое решение поразило мою душу. — Подойди сюда!

Я подвела моего избранника к пулемёту «Максим», положила его руку на воронёный ствол. — Григорий Наумович Каминский! Согласны ли вы взять в жёны эту женщину и любить её всю жизнь?»

ЧЕРЕЗ ТРИ С ПОЛОВИНОЙ МЕСЯЦА…

15 февраля 1918 года

Было без четверти десять, и за окном еле светлело: утро начиналось пасмурное, серое: оттепель. В комнате штаба Тульского военно-революционного комитета на длинном голом столе стояли две керосиновые лампы, и фитили их чадили — электростанция из-за перебоев с топливом не работала.

Лица всех собравшихся здесь были хмуры, напряжённы, все смотрели на Григория Каминского. Он сидел во главе стола, накинув на плечи свою студенческую шинель, в которой почти год назад приехал из Москвы в Тулу (неужели с того мартовского вечера прошло всего одиннадцать месяцев?..), и тоже был хмур, сосредоточен, тяжёлый воспалённый взгляд скользил по лицам соратников, и не все выдерживали этот прямой, испытующий взгляд.

— Итак, товарищи, — говорил в полной тишине вождь тульских большевиков, которые третий месяц были властью — притом уже властью почти единоличной — и в городе и в губернии, — сегодняшняя наша задача — не допустить черносотенного крестного хода...

— Не допустим! — азартно перебил Кожаринов. — Мы всё предусмотрели... — И умолк, встретив взгляд Каминского.

— Мы знаем, — продолжал Каминский, — что десять дней контрреволюционные силы готовили крестный ход и цель их не только протестовать против декрета советской власти об отделении церкви от государства... А именно к этому призывает свою паству патриарх Тихон. Нет, у нас в Туле крестный ход собирается от кремля дойти до тюрьмы, и контрреволюционеры, которые будут среди верующих, намерены освободить крупных торговопромышленников, которых мы недавно арестовали за то, что они отказались платить революционный налог и таким образом не подчинились рабоче-крестьянской власти.

— До тюрьмы крестный ход не дойдёт! — опять не выдержал Кожаринов (по примеру Каминского свою тёмную кожаную куртку он тоже только накинул на плечи, хотя в комнате было прохладно и сизо от махорочных самокруток).

Брови Григория Каминского нахмурились, сдвинулись к переносице: «Заставь дурака... — подумал он. — Совершенно не умеет молчать». Однако продолжал Каминский совершенно спокойно, но жёстко:

— Тула объявлена на военном положении, всякого рода шествия запрещены. Нами выпущено воззвание к населению, объясняющее сущность возможного крестного хода...

— Вряд ли это воззвание возымеет положительное действие, — сказал Александр Кауль, глядя в стол перед собой. — Те, кто сегодня в храмах на молебнах, слушают своих духовных отцов и верят им.

— А раз так... — Каминский старался победить волнение, которое жарким костром охватило его. — Раз так... Мы будем действовать решительно и беспощадно. Вся эта контрреволюционная сволочь и толстопузые попы должны на своих шкурах испытать крепость советской власти в Туле! — Григорий Наумович выдержал паузу, успокаивая себя. — Если, конечно, они вынудят нас применить силу.

И, как бы в ответ им на его слова, совсем близко зазвонили колокола.

— С колокольни Успенского собора, — сказал кто-то.

В ответ послышался отдалённый колокольный звон — тревожный набат летел над городом: звонили во всех тульских храмах.

В комнату ворвался красногвардеец, грохнул прикладом винтовки об пол, заорал шалым и радостным голосом:

— Идуть! Попёрли! Из храма попёрли! С хоругвями! И из других церквей идуть! В кремле собираются!

Каминский быстро поднялся. Шинель упала с плеч, и он не обратил на это внимания.

— Что же, товарищи... — Желваки гуляли на похудевшем лице Григория Наумовича. — Они сами бросают нам вызов.

— Может быть, крестного хода не будет? — сказал Александр Иосифович Кауль. — Всё ограничится митингом в кремле?

— Если так... — И досада прозвучала в голосе Каминского. — Подождём. Не выйдут из кремля... Пусть пошумят. Вмешиваться не будем. Но если пойдут... Во всяком случае, мы должны быть готовы. На Киевской патрули на местах?

— Так точно, товарищ Каминский!

— Тогда пусть каждый займётся своим делом.

Задвигались стулья, люди стали выходить из комнаты.

Было уже совсем светло, и кто-то задул керосиновые лампы.

— Кожаринов, — тихо сказал Григорий Наумович, — задержитесь.

...Они остались в прокуренной комнате вдвоём.

— Надо меньше готовить и больше делать, — зло сказал Каминский.

— Слушаюсь!

— А лучше совсем не говорить, когда в комнате битком народу.

— Виноват, товарищ Каминский.

— Где у тебя пулемёт?

— На колокольне кафедрального. — Кожаринов сгорал от нетерпения, нетерпения действовать. — Да Федька всё знает. Он там с ночи. Над звонницей затаился. Потеха! Сейчас звонарь в колокола бьёт, а ни хрена не видит. Федька по людям — ни-ни. Только одну очередь, чтоб напугать, в воздух. Ну, а сводный отряд на углу Киевской и Посольской... А дальше патрули на перекрёстках. Ежели пойдут, тогда уже без стрельбы не обойтись.