Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

С того дня у Гриши интерес к авиации и воздухоплаванию пропал. И совсем не из страха, нет. А Тадеуш Машевский — он и самому себе стыдился признаться в этом — непонятное дело! — был Грише симпатичен, интересен. Что он за человек? Всё равно герой. Так рисковать! Так смертельно рисковать, хотя и из-за денег! Нечто особенное в характере этого человека привлекало Григория Каминского.

Но всё равно — авиация не его призвание. Почему? Наверно, для другого дела родился он на этой земле. Уже с осени 1906 года Гришу всё больше увлекало то, чем тайно занимался его старший брат Иван.

Сначала они ехали на извозчике, потом долго шли окраинными улицами, заросшими пахучей густой ромашкой. Перекликались петухи, лениво, через силу побрёхивали собаки — клонился к вечеру знойный августовский день, и оранжевое солнце низко висело над крышами в сиреневом застывшем небе.

Кончился город, перед Иваном и Гришей лёг знакомый зелёный луг, тропинка вела к овражку, в котором протекал безымянный чистый ручей с густой ольхой по берегам. Пересечь его — и начнутся бахчи, покрытые полосатыми шарами созревающих арбузов.

За бахчами — низинка, скрытая от глаз, вся в густом кустарнике. Вот здесь обычно и собирались нелегальные сходки.

На них старший брат часто брал с собой Гришу, и всё тут было мальчику знакомо: вытоптанная поляна, пустая бочка, на которую взбирались ораторы, разгорячённые, непримиримые лица; многих из собравшихся он знал по именам и отчествам. И их все знали. Так и встречали появление братьев:

— А вот и наша гимназия!

В 1907 году Гриша перешёл во второй класс казённой гимназии (в Минске, осенью 1906 года, его приняли только в подготовительную группу, потому что в Екатеринославе он учился в фабричной школе, а подготовка воспитанников там, считало гимназическое начальство, ниже средней, что, впрочем, было близко к истине). Иван к тому времени перешёл в пятый, предпоследний класс гимназии.

То, что старший брат занимается «политикой», Гриша понял ещё в Екатеринославе. В бурном девятьсот пятом году за семейным столом часто велись разговоры о Кровавом воскресенье в Петербурге, о демонстрациях, баррикадных боях в Москве на Пресне. Иван часто спорил с отцом... Впрочем, хотя Гриша смутно понимал смысл разговоров, он чувствовал: Наум Александрович и брат спорят по мелочам, а в главном едины, и мама не одобряет их. Именно в ту пору в сознание запали слова «социал-демократия», «революция», «забастовка»... Хотя, что кроется за этими понятиями, он тогда не постигал, социальная несправедливость жизни не задевала его или, правильнее сказать, почти не задевала...

Первое соприкосновение чуткой души мальчика с тёмными силами действительности произошло в Екатеринославе в том же 1905 году, вписанном в российскую историю раскалёнными красными буквами.

Семья Каминских жила в рабочей слободе, недалеко от Днепра. Обитал здесь трудовой люд самых разных национальностей: украинцы, русские, евреи, татары, армяне. Всех этих людей объединяло одно — тяжкая борьба за существование, кусок хлеба добывался вечной работой. Сапожники, гончары, портные, рабочие речного порта и екатеринославских заводов, рыбаки... Взрослые трудились с раннего утра до вечера, а детвора, оглашавшая своими криками пыльные улицы, была предоставлена самой себе.

У общительного Гриши Каминского было много друзей, как и недругов. Игра, драки, вечерние налёты на сады. Черноглазый Оська, друг, потому что смелый и бесстрашный. Остап Небийконь трус и может предать. Камиль умный, злой, но справедливый: что добыли в садах, делит поровну, а себе оставляет меньшую долю...

В тот сентябрьский день 1905 года с утра прошёл дождь, а потом распогодилось, заднепровская степь дохнула зноем, поднялся сильный ветер.

Ребята, было их человек десять, играли в «соловьёв-разбойников» и, захваченные поединком народных мстителей с войсками, не обратили внимания на шум, крики, движение в конце улицы, возле еврейской синагоги, не обратили внимания на толпу, собравшуюся там.

А к ним уже бежала мать Оськи, тётя Блюма, растрёпанная, с безумными глазами, за ней с рёвом мчались сестрёнки Оськи, Юдифь и Мария.

— Ося! Скорее!.. — Тётя Блюма схватила сына за руку и потащила за собой. — Скорее! Сынок!.. Нас Наум и Екатерина сховают...

Теперь тётя Блюма тащила за собой своих детей к хате Каминских: в одной руке Оську, в другой — Юдифь и Марию.

— Почему? Что?.. — Гриша не понимал происходящего.

— Погром, — со злой усмешкой сказал Остап Небийконь, самый старший в компании мальчиков. — Жидов будут бить.

— А разве Оська... этот... жид?

— Ты шо, Гришуха, з луны звалылся? — Круглое, в крупных веснушках лицо Остапа было самодовольно и грубо. — Колы в Днепри купалысь, нэ бачив, яка у него морковка?

— Чего? — не понял Гриша.

— А! — отмахнулся Остап. — Темнота! Обрезанная у твоего Оськи морковка! — И он захохотал.

Гриша опять ничего не понял и спросил:

— За что же... — Голос отвратительно дрожал. — За что же их бить?

— Воны Христа продалы. И вси социялисты. Мий брат Мыкола...

Остап не успел договорить: по улице на сытых жеребцах ехали двое полицейских и кричали победными, распалёнными голосами:

— Православные! Выставляй в окнах иконы!

— С лампадами! Чтоб видать!

— Где нету жидов, всё ставь в окна иконы!

Улица мгновенно опустела. Только ветер с Днепра, неся в лицо раскалённый жар украинской степи, всё набирая силу, гнул деревья.

А от синагоги уже валила по улице толпа, пока смутно различимая. Над ней колыхались хоругви. Нарастал гул голосов, вырывались из него отдельные выкрики, которые разобрать ещё было невозможно.

Гриша, не помня себя, бросился к дому.

В хате уже было всё семейство Гутманов, которые жили рядом с Каминскими, напротив: тётя Блюма и шестеро её детей, Оська самый старший, родители тёти Блюмы, совсем старые люди — седой старик был абсолютно спокоен, он сидел в углу на корточках, держа в руках толстую книгу в тёмном кожаном переплёте, и что-то шептал, а все дети, кроме Оськи, плакали, и вместе с ними плакали сёстры Гриши, Люба и Клава.

Екатерина Онуфриевна дрожащими руками отодвинула на окне занавеску и поставила на подоконник икону Владимирской Богоматери с мерцающей лампадой.

А отец с братом Иваном открыли крышку погреба на полу, Екатерина Онуфриевна засветила керосиновую лампу.

— Там сухо, — спокойно сказал отец. — Можно сидеть на мешках с картошкой, и я сейчас одеяло дам, чтобы детей накрыть. Спускайтесь.

Старик, закрыв книгу, поднялся, что-то тихо сказал на своём языке, тоже спокойно, даже с достоинством, и первой стала спускаться по лестнице старуха с отрешённым замершим лицом. Её поддерживали под руки Наум Александрович и тётя Блюма.