Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

Издалека нарастает грохот — приближается поезд, и уже видны огни паровоза.

Письмо Татьяны Гурвич в Петербург старшей сестре Марии

«Минск, 18 марта 1912 года.

Дорогая Машенька!

Получила твоё письмо, в котором ты пишешь о студенческих волнениях в Императорском университете. Какая ты молодец — участвовала в студенческой демонстрации! Завидую.

Но и у нас интересных событий тьма. И главное из них — мы создали свой литературный кружок, можно сказать, почти подпольный. Да, да! Представь себе! И завтра будет первое занятие. Знаешь, где оно произойдёт? Никогда не догадаешься! У нас на квартире! Маман и папа я соблазнила пойти в театр, а наши братики-реалисты приглашены в гости к своему товарищу. Тут тоже проделана соответствующая работа.

Теперь я должна рассказать об одном человеке. Его зовут Григорий Каминский, он гимназист предпоследнего класса. Родители Гриши живут где-то в Польше, а он до окончания гимназии остался в Минске и сейчас живёт у своего дяди-сапожника. Их маленький дом почти напротив нашей квартиры. Представь себе! И по утрам я вижу, как он стремительно выходит из калитки, высокий, мужественный, обворожительный. Нет, нет, Маша, не подумай ничего такого! Мы — друзья. И товарищи по борьбе. Не скрою, Гриша мне нравится, но сейчас не время для всяких чувств, когда в России надвигается революционная буря. Как говорит наш Максим Горький? «Буря, скоро грянет буря!» Ох, скорей бы она грянула!

Так вот, сестричка, Григорий Каминский руководитель нашего литературного кружка, он и предложил его создать. И вчера вечером я была у него дома — он меня пригласил, и мы обсуждали первое занятие. Решили, оно будет посвящено разбору пьесы Островского «Гроза», и вступительный доклад сделает друг Гриши, Лёва Марголин, они учатся в одном классе. Сначала я не соглашалась: зачем «Гроза»? Ведь драматургию Островского мы изучаем в гимназии. К тому же у нас блестящий учитель словесности и истории, Нил Александрович Яблонский. Что мне о нём говорить? Ты ведь тоже у него училась. Но Григорий возразил: пьеса «Гроза» даёт возможность поговорить вообще о положении женщины в России, не только во времена Островского, но и сейчас. И доклад Лёвы Марголина называется «Женский мир в «Грозе» Островского».

Но я тебе хотела рассказать о своём визите к Григорию. Прихожу в назначенный час. На мой стук в дверь выбежала целая ватага ребятишек, шумная, горластая, потащили в мастерскую: «Мы знаем, — кричат, — тебя ждут!» Вхожу, маленькая комнатка, у печи на табурете сидит Гришин дядя. Очень у него смешные усы, как у Тараса Бульбы. Вбивает гвозди в каблук сапога, ловко у него получается. Только тут я заметила, что у дяди Гриши — его зовут Алексей Александрович — вместо левой ноги деревянная культяпка. Я невольно уставилась на неё. И тут же ужасно неловко стало. На помощь пришёл Гриша, он был тоже в комнате, поднялся мне навстречу, я увидела, что у него в руках толстая книга. Мы все трое поздоровались, Гриша одобряюще улыбнулся мне, сказал: «Вот, пока тебя ждал, читал дяде Ибсена». И мы заговорили о произведениях этого писателя. Оказалось, что Ибсен любимый автор Гриши, а доктор Штокман его любимый герой. Гриша сказал: «В литературе меня привлекают сильные, волевые характеры. Я у них учусь жить и бороться». И ещё он сказал об Ибсене: «Он пишет просто, ясно. А где простота, там и красота».

Алексей Александрович тоже принимал участие в разговоре, но больше слушал нас, и я видела, что ему интересны наши речи и он гордится своим племянником. В самом деле, Маша, Григорий Каминский — выдающаяся личность. Это я тебе говорю совершенно объективно, такого же мнения все мои друзья. Он ужасно много читает, всегда с книгами, знает буквально всё, о чём ни спроси, он постоянно закаливает свою волю, занимается гимнастикой, иногда по утрам я вижу, как он выходит на крыльцо по пояс голый и обливает, себя из ведра ледяной водой. Представляешь? Что ещё характерно — на всё у Григория своя точка зрения и в спорах он всегда, отстаивая её, выходит победителем.

Так вот, скоро в этой сапожной мастерской я чувствовала себя очень просто, свободно, даже как-то радостно. Нам дети принесли чай, калачи с маслом. Так было мило! А потом мы с Гришей ушли в его комнату, она совсем крохотная, и стали обсуждать подробности завтрашнего первого занятия нашего литературного кружка, говорили о тех, кто придёт. Всем, кто собирается, мы полностью доверяем. В основном это гимназисты и гимназистки старших классов, девушки-портнихи с соседней швейной фабрики, несколько молодых людей из контор нашей слободы и из управления железной дороги. Всего человек пятнадцать.

Как-то пройдёт наше первое занятие? Ужасно волнуюсь. И в то же время почему-то чувствую себя абсолютно счастливой.

Обо всём, что будет происходить в нашем кружке, я регулярно стану писать тебе подробно. И ты мне, сестричка, пиши почаще о столичной жизни, о всех новостях в Питере, особенно о том, что происходит у вас в университете.

Родители здоровы, папа стал больше интересоваться, чем я занимаюсь вне гимназии, и похоже, у нас назревает конфликт. Как у тебя в последнем классе, помнишь? Братишки наши тоже здоровы, учатся весьма средне, вообще шалопаи они порядочные, но я их люблю.

Всё. Уже поздно, а у меня не выучен латинский.

Целую тебя, Машенька! Пиши.

Твоя сестра Татьяна».

...В комнате были задёрнуты шторы, на столе горела лампа под розовым абажуром с японскими фигурками, вышитыми разноцветными шёлковыми нитками. В кругу света Лёва Марголин разложил листы своего доклада «Женский мир в «Грозе» Островского», однако в них он совсем не заглядывал...

Собравшиеся на первое занятие литературного кружка разместились на двух диванах, на стульях, троим гимназистам не хватило место, и они устроились прямо на полу, на ковре, скрестив ноги по-турецки.

Григорий Каминский полусидел на подоконнике, внимательно слушая друга, наблюдая за происходившим. Одним он удивил всех (а все собравшиеся на занятия его знали): пришёл к Гурвичам в тёмных очках.

— Гриша! — изумлённо спросила Татьяна. — У тебя болят глаза?

— Да нет, — неопределённо ответил Каминский. — Так спокойней.

И во время доклада Лёвы он так и не снял свои тёмные очки, которые придавали ему таинственность с налётом романтичности, и непонятно было, на кого он смотрит.

Между тем Лёва Марголин с волнением и страстью говорил:

— ...Да, невыносимо было положение женщины во времена Островского. И — никакого просвета. Вот почему Добролюбов назвал героиню замечательного драматурга «лучом света в тёмном царстве». Но для российской империи исчезло ли тёмное царство в наше время?

— Мы и сейчас живём во мраке! — заговорила девушка, которой очки в тонкой оправе придавали учёный, даже академический вид. — В мастерской жара от утюгов, никогда комната, где мы работаем, не проветривается. А нас там тридцать пять человек!