Вячеслав Усов - День гнева

Зарядье пошумливало глухо, торгуя вполденьги. Еда в запас — круто засоленная рыба, окорока, ржаные сухари шли втридорога, а крашенина, праздничное платье, серебро залёживались. Люди готовились к военным тяготам, главное — выжить. И раздражённо толковали о новой «помочи», разовых податях с посадских, на войну. Духовных, съезжавшихся в столицу, поминали вразнобой: одни считали, надо стричь стяжателей, другие сочувствовали богомольцам. Мнения высказывались только крайние, в согласие иерархов с боярами не верили. Передавали байку о шести монахах, якобы появлявшихся одновременно в разных концах Москвы и возглашавших анафему грабителям церковного имущества. И будто их по тайному указу государя затравили медведно. Сперва медведь не драл монахов-мучеников, смущённый молитвой и заклятием, но государь распорядился напялить на одного из них свежесодранную собачью шкуру. Рассвирепев от крови, мишка стал всем по очереди задирать кожу с затылков на глаза, как делают лесные шатуны, не вынося загадочного человеческого взгляда... Кому был нужен этот слух, позёмкой летавший понизу, среди посадских и простых священников? Приказные только руками разводили, а уж они бы знали.

Возможно, государь через шишей Афанасия Нагого эдак ненавязчиво напоминал духовному сословию, что ряса и камилавка — не стальной доспех. Бродя по торгам, байка отяжелилась одной невыгодной подробностью: якобы одного монаха недодрали, кинули в общую кучу мёрзлых трупов на скудельнице [33] Скудельница — кладбище, общее место погребения. , где безвестные мертвецы ждут летнего оттаивания земли. Оттуда жёнки-чародейки его уволокли, вернули на затылок кожу, натянув плотно, как скуфейку, и Господь исцелил его. Лишь страшные шрамы остались за ушами, он их под куколем скрывает и бродит по Москве в ожидании Собора, чтобы возроптать и проклясть.

Неупокой забрёл в съестную лавку, уселся за длинный стол, спросил овсяной каши с миндальным молоком. Вдруг углядел скрюченного монашка, даже за столом не снявшего куколь. Так и совал под него ложку, будто кто на его кашу покушался. В иное время причуда не удивила бы Неупокоя — «аще кто без куколя по граду ходит, якоже блуд творит». Теперь он еле удержался от искушения содрать с монашка выгоревший до рыжины убор. Опасное желание выразилось в каком-то его движении, скрюченный задёргался, отшатнулся с бережливой неловкостью калеки: «Чево, чево?!» Арсений засмеялся, утопил ложку в постной каше.

Собор открылся в Грановитой. Иван Васильевич, великий мастер по оформлению такого рода предприятий, сделал всё, чтобы словосочетание «волен Бог да государь» засело в головах церковных иерархов. Никто лучше него не смог бы с такой уверенной медлительностью воссесть на царском месте, осенённом изображением Саваофа, «в недрах же у Него Сын, на Сыне почивающ Дух Святый, от Отца исходят». Взор государя был мрачнее Божьего. Одним оглядом епископов, игуменов, архимандритов, сразу насупившихся и ставших похожими на замерзших птиц, он дал понять, что недоволен ими. А никто ещё и рта не раскрыл.

Всякий раз, видя государя хотя бы и после небольшого перерыва, Арсений замечал новые признаки старения, изморщивания и обуродования лица, заплывшего желтоватым, желчным жиром, скопившимся внизу. И знаменитый бегающий взор, царапавший и леденивший лица, стал мутно, подслеповато замирать на одном, и тот старался спрятаться за чужую спину. Иван Васильевич не замечал пропажи, впивался в следующее пятно-лицо. Спохватывался, вновь начинал оглядывать старцев с нарочитой бдительностью.

Они были заранее извещены о порядке: духовные отдельно выслушают речь царя с наказом, после чего получат время для подготовки к совместным заседаниям с Думой. Митрополит прочёл молитву.

Начало речи государя, перебиваемое глубоким кашлем, напоминало натужное ворчанье вожака, не уверенного в покорности стаи. «Изменники наши сносятся с крымским, ногайским и турским» в то самое время, когда король Стефан соединился со шведским и датским! Сам он, Иван Васильевич, потратил силы и здоровье на ратные труды, обеспечивая безопасность церкви. Покуда он трудился с воинским чином, они копили богатства. «Наша сокровищница истощилась, ваша наполнилась; ваш мир ограждён надёжно, наш нарушен. Пусть оселком вашей верности послужит готовность принести жертву в этот тяжёлый час. Употребите свои сокровища на защиту государства, ибо благочестие ваше ослабло, молитвы перестали долетать до Господа!»

Когда Иван Васильевич начал перечислять свои потери, голос его очистился, а искренняя обида выбила слезу. Только не у владык, осведомлённых, как ревностно оберегается опричная казна, какую изобретательную скаредность проявляет государь при необходимости поделиться хотя бы позапрошлогодним хлебом с голодающими. Он угадывал их насмешливое знание по одеревенелым ликам, сокрытым клобуками, разросшимися бородами, скрывавшими даже тень улыбки. И словно уличённый мальчишка, поторопился встречно обвинить:

— Ваших доходов довольно для развратной жизни! Сколько земли монастырской в пустоши изнуряется на пьянственные и иные протори! Воинскому чину приходит оскудение, а вы в грехах содомских пребываете...

Бесшумное колыханье прошло по Грановитой, но даже вздохом никто не выразил протеста. Старцы умели примиряться с неизбежным в надежде на милосердное время. Татар перетерпели... У государей — только их собственная жизнь, у церкви — вечность.

Царь потребовал представить к следующему заседанию, объединённому с Боярской думой, полную ведомость церковных и монастырских имуществ, земель и годовых доходов, дабы по справедливости решить, что можно взять на военные нужды. Он заклинал старцев душами вкладчиков, отдавших монастырям имения за одни бессильные молитвы. Наконец глухо пригрозил ослушникам гибелью «от зверей лесных, которые над вами свершат суд!». Намёк на иноков, затравленных медведно.

Умолк и долго смотрел поверх голов, склонённых не на груди, а как-то вбок. Митрополит благословил его. Царь вышел под еле слышимый, но дружный вздох. Расписные своды Грановитой наполнил изумлённый ропот.

Ведомости церковного имущества и за полгода не составить. Ни Собору, ни Думе не проверить их. Архимандритам и настоятелям придётся договориться между собой, какие жертвы принести, а государь добавит, вытянет из них излишек.

Советовались три дня. Андроньев монастырь был одним из убежищ, куда не проникали соглядатаи. А что они вынюхивали, подслушивали и искажали в доносах помыслы иерархов, те скоро убедились. По окончании торжественной службы в Архангельском соборе Иван Васильевич обратился к игумену Тихону: «Что-то вы долго толкуете взаперти, отцы святые. Не перехитрите самих себя. И не надейтесь на боярскую потачку». Он отвернулся к алтарю, у Тихона же в очах зарябило от белых, чёрных, лиловых одеяний, наперсных крестов и панагий... Действительно, проскальзывала такая мысль — заручиться поддержкой боярства, чьи вотчины заложены в монастыри. Если казна изымет их, пустит в распыл на вспоможение мелкопоместным воинникам. А за обителями земля не только сохранится, но по древнему праву подлежит выкупу потомками. Печерский игумен не мог не вспомнить, как государь расправился со старцами его монастыря за мнимый сговор с князем Курбским.