Вячеслав Усов - День гнева

От огорчения согрешил, в келье Андроньева монастыря принял с Неупокоем лишнего. Обоих уже потягивало на винцо, и находились объяснения. Тихон снимал тревогу, поселившуюся в нём с того дня, как государь обратил на него внимание. Неупокой ссылался на безвыходное брожение жизненных соков; найдётся выход, тяга исчезнет. Отговорка начинающих пьяниц.

Он расплатился тяжёлым сном. Будто лежит под белой пеленой, а матушка-покойница изумляется: отчего ты, сынок, так рано помер? Тихий, а как в младенчестве ночами отца тревожил, аж он тебя, млекососущего, хотел лозой учить. Я обороняю — жизнь-де его пуще исхлещет, а мы покуда пожалеем. Ещё ты не всё от жизни получил, Неупокойка мой!

Сон оборвался криком петуха. На синем сводчатом оконце, вдавленном в стену, прорисовалась узорная решётка. Келейка была двойная, с полустенкой, за ней томился, туго вздыхая, Тихон. Неупокою было тошно подниматься, так бы лежал и размышлял о значении сна. Но из-за стенки дотянулось: «Кваску испить!» Пришлось босыми пятками прошлёпать по ледяному полу к жбану. Заодно сам глотнул. Квас был малиновый, сычённый мёдом, монастырская гордость и тайна. Государю его посылали «на послепраздник»: осадив похмелье, он погружал страдальца в чистый, без гнусных видений сон, возвращавший вкус к жизни.

Покуда Тихон растирал сердце, скомкав на мощной груди сорочку грубого полотна, Арсений обрядился, промыл со льдинкой очи у рукомойника. Хватили ещё кваску и вышли к утрене с самыми нерадивыми послушниками. Лица ознобно охватила сизая, едва подтаявшая мгла. От снега исходил тонкий запах яблок. В порыве похмельной симпатии Неупокой спросил:

— Отец святый, к чему бы видеть себя во сне нагим и мёртвым?

Игумен не задумался:

— Так мы с тобой и въяве мертвы да наги! Инок для мира мёртв, а всё, что якобы имеет, принадлежит обители.

Ответ чем-то задел Неупокоя. Стало горько не только на языке, но до глубин сердечных, где тошнотно ужались кровяные жилы. И полыхнуло ответно, горячо: не хочу того!

В перемежающихся раздражении и тоске по новому глотку он отстоял половину службы, когда локтя его коснулась чья-то рука. Неприметный человечек в овчинке подобрался из полутёмного придела оглашённых. Пролепетал:

— Государь мой Офонасей Фёдорович протает тебя, отче, до своих хором.

Отбрёхиваться, что думный дворянин Нагой не вправе вызывать его, Неупокой не стал. Как-то темно увязывалось неожиданное приглашение с недавним сном, со всей душевной смутой. Посланец исчез за дверью, выводившей на паперть. Морозная струйка из приоткрывшейся щели живительно и остро пронизала Неупокоя.

После службы взбодрились с игуменом не одним кваском. Арсений испросил благословения отстоять обедню в церкви Зачатия Святыя Анны, с которой у него связаны воспоминания о благодетеле. Тихон разрешающе сунул дрожащую руку к его лживым устам.

Двор Афанасия Нагого радовал порядком. Ни на крыльце, ни у резных столбов для лошадей не маялись бездельные холопы, не вылезала из-под снега обледенелая помойка, последняя стряпуха была при деле, охрана — ненавязчиво бдительна. А в глубине, за острокрышим скоплением жилых хором, поварен, повалуш [34] Повалуша — большая горница, верхнее жильё в богатом доме. , трудились каменщики. Хозяин ладил дом на кирпиче, чтобы не хуже, чем у Никиты Романовича Юрьева. Люди уже шептались о сговорённой женитьбе государя на Марьюшке Нагой, что возносило её отца и дядю повыше Годуновых.

Неупокою, уже привыкшему к угрюмым лицам москвичей, весёлая ухмылка и румянец, пробившийся сквозь татарскую бородку Афанасия Фёдоровича, показались добрым знаком. Ещё не понимая, для чего, Арсений радовался, что его позвали. С той же улыбкой он, как положено иноку, благословил хозяина. Тот спросил напрямую:

— Об чём преют старцы?

— Чтобы обителям не оскудеть. Не поступиться княжескими вотчинами, отданными в заклад.

— Грозят али бездельно лаются?

— Чем они могут угрозить? Разве молиться перестанут.

Нагому лестно было представить государю хоть незначительные, но сведения из первых рук. У меня-де человек в Андроньевом... Но не для этих вестей он вызвал Неупокоя. Всматривался в него, как бы оценивая заново. Одобрение и сочувствие мешались на его лице. Неупокой сам не замечал, как изменился за год не слишком здоровой, с греховными терзаниями и частым питием по случаю, обессмысленной жизни. Невысокий дохлогрудый мнишек с сивоватой бородёнкой и тем скользящим проблеском в очах, что обличает не столько грехи, сколько помыслы. Такие созданы для тайных поручений и злодейств с последующим покаянием. Кажется, опротивела ему обитель.

Нагой заговорил о лихолетье, свалившемся на Россию за грехи её народа и правителей, настораживая опасной смелостью суждений. Стал сыпать именами посланников и гончиков, истоптавших пограничные дороги после падения Полоцка. Леонтий Стремоухое был послан первым, но не к королю, а к Радзивиллу и Воловичу от имени бояр Мстиславского и Юрьева. Царь-де хотел жестоко отомстить Литве за Полоцк, но они упали в ноги ему, умоляя пощадить кровь христианскую. Руководителям разведки намекали, что силы у России хватит для затяжной войны, невыгодной Литве. Их прямо призывали воздействовать на короля, «призвать к спокойствию»... Король в ответ послал гонца Проселко, рассказавшего, как полоцкие воеводы боятся возвращения в Москву. Тоже намёк: русские запуганы царём, какие из них вояки? Обмен гонцами продолжался в январе. Царь отпустил Лопатинского, привёзшего от Батория разметную грамоту, объявление войны. Сказал на прощанье, что вообще таких людей казнят, но он его убогой крови не желает. Щелкалов напутствовал отдельно: «И ты говори панам своим Миколаю Юрьевичу Радзивиллу и Остафию Воловичу, чтобы они Стефана-короля умолили, чтобы он сердце своё утолил, с государем нашим жил в миру, а общее оружие против неверных рук поганых обернул!» Вспомнили многолетние призывы королей к союзу против татар и турок, забыв, что дорого яичко ко Христову дню.

Король не снаряжал великого посольства, возгордясь победой. Царь тоже тянул, гордясь неведомо чем. Нагой настаивал на отправке в Вильно посланника знатного рода, знающего латынь. Он не отговорит Батория от нового похода, но свяжется с литовцами, противниками войны, ещё в бескоролевье сносившимися с Ельчаниновым. Помнит Арсений таких людей?

— Лицемеры, — возразил Неупокой. — Один князь Полу венский сослужил государю, и тот под страхом. Шляхта молится на Обатуру [35] Обатура — Стефан Баторий. . Впрочем, иных я в рожу помню. Всех знает Антоний Смит, коли его Остафий не повесил.

— Не повесил, — вздохнул Нагой с шутливой грустью. — Антоний уже и сам не знает, кому вернее служит. Да до отъезда посланника времени много. — На вопросительный и протестующий взгляд Неупокоя он произнёс значительно: — Сказано, церковь — не стены, а собрание верных. Ты остаёшься служилым моего приказа, отец Арсений!