Вячеслав Усов - День гнева

Что испытал Неупокой, не понял не только Афанасий Фёдорович, прилипший взглядом к его мгновенно исказившемуся лицу, но и сам он: протест и возмущение? Надежду и любопытство, как перед всяким нежданным поворотом жизни? Во всяком случае, он постарался сохранить достоинство:

— Государь молил духовных о жертве. И я от жертвы не уклонюсь, коли потребуется. Токмо сомнение...

— Страна наша не испытывала того, что ныне, со времён Мамая, — перебил его Нагой.

— Вестимо. Прикажешь, государь, найти меня в Андроньеве.

Над Яузой и монастырской башней висело полотнище заката, не смазанное ни единым облачком. Под крепостным откосом шла дорога и пропадала в окоченевшей рощице — сперва в высоких плакучих берёзах, потом в корявых соснах. Снег под берёзами посверкивал рассыпчатыми яхонтами, а плети их голых веток, тончайше прочерченных на иззелена-багряном небе, вызывали какую-то взыскующую печаль. Если безмысленно и долго всматриваться в них, откроется истина печали и всего творения. Не может быть, чтобы такая красота оказывалась всего лишь самородной игрой древесных соков, лишённой тайного смысла... Когда Неупокой дошёл до сосен, лалы [36] Лал — рубин. и яхонты погасли, в изножиях копился тёплый сумрак. Тепло рождалось в пушистых вершинах, стекало по стволам и округло обтаивало снежный пласт вокруг них.

Укорно заплакал колокол, призывая к службе первого часа ночи — первого после заката. Арсений уронил голицы и положил ладони на сосновый ствол. Рассказывали северные люди, что у деревьев, особенно у сосен, копится «сила», необходимая всему живому. Ведуны умеют высасывать её для восполнения своей, целебной. Может и обычный человек, если найдёт «своё» дерево. Сосновый ствол глазурно обливала ледяная корка, от человеческого тепла она подтаяла, ладони ощутили живую шершавость коры. Арсений запрокинул голову. Над чёрной иглистой кроной сгустилась искристая туманность. Того, что исходило от неё и ниспадало вдоль ствола, тёплым столпом охватывая Неупокоя, он назвать не мог, разве одно слово звучало: благодать... Но если он помедлит и обопьётся этим теплом и радостью, то уже не захочет не только возвращаться в монастырь, но и жить в своём усталом и грешном теле. Было и весело, и страшно. Вспомнился сон. «Не рыдай мене, мати, бо не во гробе я, лишь в праздности забылся под дремотный шум мира сего. Вот я проснусь, пойду!..» — «Куда пойдёшь, сынок?..» — «Жить, мати, жить!..» — «И снова изгрязнишься, но так, видно, угодно Богу и твоему ангелу-хранителю...»

...По окончании службы иноки удалились в кельи — вздремнуть до полунощницы. Неупокой помедлил в опустевшей церкви, слушая, как холод входит в неё, в него. Вдруг захотелось понятных ощущений и резких впечатлений, того, что называют обыкновенной жизнью. Игумен Тихон жался к остывшей печке, истопленной на рассвете. В растерянных глазах его стояла горючая краснота.

— Старцы упорствуют, — просипел он — перепил квасу со льдом. — Грозятся церкви позакрывать в обителях. Забыли, как государь через иноческую кровь переступал — Филиппа, Корнилия, Леонида. Особо Кирилло-Белозерские мутят, у них залоги — князя Палецкого в Пошехонье, Хотяинцева под Коломной. У нас отнимут Паниковичи с лесами. Хоть бы забыться до утра.

Пришлось принять горячего вина с гвоздикой. Гостям к полунощнице вставать необязательно.

Решающий, самый тяжёлый день Собор начал с утреннего молебна в Крестовой палате государя, куда были приглашены избранные епископы, архимандриты и игумены. Тихон, испытывая гордость, понимал, что государь оказывает им и другую, сомнительную честь — выступить против своих. Малая черноризная опричнина... Игумена Кирилло-Белозерского монастыря не пригласили. Было уже известно, что с речью против отягощения монастырей новыми податями выступит он.

Иконостас Крестовой поражал даже видавших греческие базилики, тем паче Тихона, привыкшего к изысканной скромности псковских храмов. Иконы в десять рядов, до потолка, были настолько отягощены серебряной и золотой поковкой, что вызывали опасение, как бы вся эта сталисто-золотая кладка не рухнула на голову. Но погруженному в молитвенное состояние стена сквозила, представлялась множеством проёмов и окошек, волшебно открывавшихся в потусторонний и древний мир видений. Лики угодников готовы были произнести самую потаённую божественную истину, а чистые природные краски — травно-зелёные, глинисто-охряные, аспидно-сажистая и багрец — источали земное, луговое тепло, странно и невнятно с этой истиной слитое. В верхние окна смотрели Божья Матерь, Спаситель, Иоанн Креститель, а понизу, как долотом пробитые, светились иконки-дробницы тончайшего письма. И редко-редко, в парении освобождённого духа постигает молящийся, что там, откуда светится и смотрят лики, ждёт его истинная, сокровенная реальность, а по эту сторону — тяжёлый, грубый сон.

Но человек не может слишком долго парить в беседе с Богом или своим святым, особенно когда перед глазами судорожно гнётся широкая, сутулая, обтянутая тугой парчой и перевитая серебряными цепями царская спина. Перед молитвой государь увешивал себя священными предметами — то ли доспехами для битвы с напастями, то ли веригами покаяния: золотой ракой с лоскутом багряницы Спасителя, крестами с чернёным распятием (понизу — лазоревые яхонты и жемчужная обнизь), распятием литым, крестом сапфирным синим, священным зубом Антипия Великого. Больные зубы мучили Ивана Васильевича до умоисступления. Любимыми камнями были яхонты или рубины васильковые, синие и красные: «Кто носит на шее яхонт червлёный, снов страшных не видит».

Кроме камней любимые иконы государя увешивались кольцами, монетами и серьгами, уместными скорее на таборной бродяжке. То были его и ближних людей приношения за всякое выздоровление или успех в делах. Однажды отвлёкшись, глаз суетно любовался зелёными свечами, перевитыми золотыми нитями, зажжёнными от небесного огня в Иерусалиме — впрочем, бережливо погашенными для сбережения святости; поставцами с вощаниками, хранившими святую воду из разных источников; литой из серебра мерой — копией — Гроба Господня... Отец Тихон так развлёкся, зазевался, что не сразу заметил, как бдительный государь укорно пронизал его очами, будто два чёрных костыля вонзил.

Не вы между мной и Богом, но мы с Ним — над вами! Таким был смысл молитвенного действа и урок, преподанный царём Собору. Игумену Кирилло-Белозерского монастыря требовалось немало мужества и ревнивой заботы о богатствах церкви, чтобы в ответ произнести такую речь (в записи неугомонного Горсея [37] ...в записи неугомонного Горсея — Горсей Джером (Еремей Ульянов, ум. не ранее 1626 г.) — английский дворянин, управляющий конторой «Московской компании», дипломат. В 1573 — 1591 гг. с перерывами жил в России, выполнял дипломатические поручения Ивана IV, его сына Фёдора и английской королевы Елизаветы. Автор сочинений мемуарного характера, в которых, в частности, содержались ценные сведения о последних днях жизни Ивана Грозного, о придворном обиходе, внешней политике и торговле России. ):