Вячеслав Усов - День гнева

— Ты впрямь женился на жидовке?

Михайло хохотал:

— Едем, Мирка и тебе малжонку сыщет.

У Оси Нехамкина нашли они не сладких малжонок, а несчастье.

Пусто и как-то мглисто было в тот пасмурный вечер в шинке на южной окраине Ошмян. По зальцу мыкалось несколько обалделых пьяниц, из кухни несло не фаршированной щукой, а горелым салом, а в задней комнатёнке Ося честил на идиш могучего Наума, в котором Неупокой узнал еврея, приезжавшего к Осцику. Отцу вторила Мирра. Её миловидное личико приобрело такое склочное, скукоженное выражение, что в полутьме она стала похожа на мать. На московитов почти не обратили внимания, помесь немецко-польско-еврейских выражений сыпалась с панической частотой.

— Что-нибудь разумеешь? — спросил Арсений, постояв.

Михайло разом утратил дорожную весёлость.

— Даром я, что ли, кувыркался с Миркой на всех сушилах... Дурные вести. Осцика взяли. Мирка вопит, он-де Наума выдаст, подклеит к изменным делам, себя спасая.

— Ты говорил ей про изменные дела?

— Ни слова! Эй, Мирка, откуда ведаешь Осциковы умыслы?

Она только мазнула сажистым взглядом по любовнику и вновь напала на дядю, поникшего тяжёлым носом:

— Гойше копф....

Михайло запустил пятерню в её мелко-змеистые кудри:

— С кем из замка споткалась?

Ей было больно, но капризно-страдальческая ужимка выглядела фальшиво.

— В шинке гуторили про Осцика. Пусти!

— Ври! А что ты тут про Миревского клепала?

— Под стражей у надворного маршалка... А!

— Тэж вести с шинка? Понятно, почему тебя у пана Альберта за конюшней видели. Я думал — блудила. Сколь тебе в замке платят?

Миревского, свидетеля по делу Осцика, Николай Юрьевич отдал на береженье родичу своему, надворному маршалку Альберту Радзивиллу. В голосе Мирры прорезался визгливый страх:

— Ты сам у замке кормился! Московские вести толмачил, со шпенами споткался.

— А т-ты откуда знаешь?!

Вырвавшись, Мирра закричала на голом идиш, хлеща Михайлу какими-то ужасными признаниями, не предназначенными Неупокою. Братья Нехамкины молчали, обречённо воздев ладони. Ужели Михайло завязил лапу в литовском мёду?

— Оставь её, — сказал Неупокой. — О себе подумать надо.

— Алёшка! Ты мне веришь?

— Да я ни слова не понял, — прикрылся Неупокой. — Продала нас?

— Присушил я её на свою голову. Готова меня в тюрьму упрятать, лишь бы из Литвы не выпускать. Волович через служебника обещал ей меня на службу взять. Девки — дуры, всему верят.

Неупокой с сомнением взглянул на Мирру. Больная ненависть была в обугленных зрачках, в изломе горячих губ. Во что переливается обманутая любовь... Он вздрогнул от вкрадчивого прикосновения. Наум Нехамкин мускулисто нависал над ним.

— Прошау побечення, святой отец. Хай оне разберутся межи собой. Маю весть от пана Меркурия.

— До мене?

— Так, пане, так. Пану Меркурию надобность прийшла утечь до Гданьску. Цимис подгорел... Я ссудил его грошами, он мне бланкеты отдал да цидулку старую. Божился — Панове московиты за ей вельки гроши отсыплють. Да я за вельким не гонюсь, сколько отсыплете... Але не-е?

— Тебя Мирка не напугала, что ты тайными грамотами торгуешь?

— Она не разумеет, иж бедному жиду в панских фортелях места нет. Паны радные не чапляют жида, покуда гроши не нужны. Мирка благая, сбесилась от кохання.

— Где грамота?

— В моей лачуге. Можно пеши.

— Посмотрю, о цене сговоримся.

— Пан добрый мнишек не пакрыйудзит бедного жида.

«Как бы ты меня не обидел», — подумал Неупокой, выходя в сизые разбойничьи сумерки, когда первые ночные душегубцы ловят последних пешеходов. Михайло выкрутится сам. Таким, забывчивым и влюбчивым, женщины легче прощают, чем совестливым самокопателям. Шагая за Наумом, Неупокой проникся его насмешливой уверенностью, что и ему удастся отпереться от дела Осцика. Тогда единственный улов — Вороновецкий... Ужели и правда — Пётр Волынец? Новгородский погром был самым гнусным преступлением опричнины. Если Вороновецкий был у его истоков, он должен быть наказан, Михайло прав. В воображении Неупокоя всё отчётливее поднимались образы утопленных, зарезанных, порубленных людей. Так с ним всегда бывало — мысль, требующая действия, пронизывала его медленно, как сапожная игла — сафьян, но прошивала крепко, не отодрать. Ещё не видя грамоты, он уже верил беглому уряднику. Не было смысла Меркурию подделывать печать и подпись, он ведь не знал, что выйдет на Неупокоя, а посланник вряд ли поверил бы ему. Нагой тоже сошлётся на евангельское: «Мне отмщенье...» В лучшем случае доложит государю. Арсений сомневался в прямом и простодушном вмешательстве Непостижимого в человеческие подлости. Логичнее предположить, что мудрая случайность свела Меркурия с Неупокоем, чтобы осуществить закон возмездия и внести в его, Неупокоя, пустую жизнь хоть малый смысл...

— Ойц!

Наум присел, прижав ладони к узкой, как чёрная досочка, бороде.

Они были в еврейской слободке Ошмян, застроенной с намеренной запутанностью и теснотой — не только из-за дороговизны земли, но и из пугливого здравого смысла. Легче спрятаться, прятать, не всякий полезет в эти закисшие дебри без крайней нужды. Были дома подобротнее, однако за заборчиками, внушавшими завистливому прохожему, что не скрывают такого, из-за чего их стоило бы ломать. За ними многое скрывалось: местечковые умели копить, пускать в оборот гроши, выжимая их из воздуха и земли пригревшей их страны, к её же пользе. В дешёвые шинки не заказан путь ни пану, ни селянину, а неумелые магнаты охотно отдавали подати на откуп. Таким сокровенным достатком светился и дом Наума Нехамкина. Мастерская внизу, жилой мезонинчик, кузница в вишеннике, конюшня, палисадник перед окнами и хрупкая калиточка с игрушечной щеколдой.

Она была сорвана с петель, дверь распахнута настежь, словно из дома собрались выносить покойника. Окна освещены — внизу, на кухне, и в верхних светёлках. Такого расхода свечей евреи себе не позволяли, особенно летом. Наумовы свечи палили проклятые гои.

Из верхнего окошка вылетела рама и грохнулась на землю с отчаянным звоном, какой издаёт лишь дорогое голландское стекло. Величина убытка на минуту заколодила Наума. В следующую минуту сообразил, что рушится жизнь. И если хочешь спасти малую часть её, заключённую в собственном теле — ибо главная была в доме, жене и детях, законном и особенно лакомом незаконном гешефте, — надо бежать, подобно Лоту, пусть даже жена обратится в соляной столб [55] ...надо бежать подобно Лоту, пусть даже жена обратится в соляной столб. — В ветхозаветном предании рассказывается о Лоте, жившем в Содоме, жители которого, как и другого города — Гоморры, — были за неправедность обречены на истребление. Ангелы вывели Лота с женой и дочерьми из обречённого города, но запретили им оглядываться. Бог стал проливать на Содом и Гоморру дождём серу и огонь с неба, в это время жена Лота нарушила запрет, оглянулась и превратилась в соляной столб. . Судьба оглядчивых... Прилегающие переулки были на удивление безлюдны, евреи знали, когда не только завесить окна и глаза, но всем семейством как бы растечься в сумерках, слиться с тяжелотканой, пуховой, медной и деревянной утварью своих убежищ. Соседу не поможешь.