Вячеслав Усов - День гнева

— Ни... Некто из посольских.

— Кто?

Григорий видел, что Кмита ему не верит. Писец скучливо поигрывал пёрышком, бледная рожа перекошена ухмылкой, как неудачный блин.

— Великий князь, — приосанился Осцик, — через меня ко всей Литве писал! Нам не драться — Бога гневить. Литовское шляхетство не захочет, войны не будет.

Вот с чем ему не расстаться — с личиной доверенного человека самого царя. Слишком он часто напяливал её перед «шляхетством», чтобы теперь отречься от царской грамоты, стать посмешищем. Слишком много накопилось в нём вздорной гордыни, превыше рассудка и самосохранения.

— Грамоту подписал сам великий князь?

— Я ж её не бачил! Но посланный говорил...

— Кто?

Ещё труднее произнести имя возможного разоблачителя. Кмита знал одно. Но Осцик не знал, что этот человек пропал. Придётся подсказать.

— Може, среди посольских затесалась пегая кобылка?

Последнее мучение. Поставят с очи на очи, Осцику с чернецом не тягаться, тот не через один пыточный подклет прошёл.

— Ну, ха-вар-ры! — рявкнул Филон Семёнович, раскатывая южнорусское «г».

В голову бросилась густая кровь, из-за которой пращур получил прозвание: кмита — вояка... Осцик перепугался:

— Пане Филон, он отречётся!

— Его ещё сыскать треба.

— Чернец Арсений. Он и знамя мне передал от Афанасия Нагого.

Знаменем называли условный знак, по которому люди тёмной жизни узнавали своих.

— Якое знамя?

— Рубленый талер. В Коварске, в скрыне... Я укажу!

Тут он не лгал. Иное дело, передал это знамя Арсений или какой-нибудь Антоний Смит. Ясно, что со времён бескоролевья у Осцика сохранилась связь с приказом Нагого.

— Арсений подстрекал тебя на кролобойство?

— Нет. Я толковал уже — хмельное...

— Кто его может укрыть? Из приятелей твоих, из жидов?

— Ума не приложу.

Весь следующий день «дворские» рыскали по корчмам и притонам от Вильно до Минска, выспрашивали и обыскивали. След Неупокоя потерялся. Урядники получили словесное описание беглеца, пограничные заставы извещены... Король, уйдя в военные приготовления, терял интерес к делу Осцика. Он торопился отправить венгров, раздражавших местное население, сушей до Поставы, чтобы забрали полоцкие пушки и вверх по Двине плавились к Витебску. Надежда на благоразумие царя едва теплилась. От того только и требовалось — в пять отведённых королём недель снарядить большое посольство. У московитов своё понятие о времени. Нащокин уезжал. Король распорядился не чинить ему вопросов по делу Осцика, а суд свершить как можно проще и скорее.

Нехамкина допрашивал урядник из Ошмян. Наум сознался, что молоты сработал сам, печати заказывал незнаемым мошенникам по сговору с Осциком. Тот не впервые выигрывал земельные споры с помощью поддельных печатей и подписей. Осталось непонятным, зачем ему бланкеты Курбского и панов радных. Не собирался же Осцик судиться с ними. Видимо, тут тоже замешана московская тайная служба...

...Суд состоялся в виленской ратуше, с защитником и обвинителем, в присутствии сенаторов. На поставце были разложены вещественные доказательства. Их хватало для обвинения в мошенничестве, но не в измене. Защитник требовал более достойных свидетелей, чем еврей-фальшивомонетчик и проболтавшийся слуга. Тайная служба по своим соображениям многое приберегла на будущее, в том числе имена своих осведомителей и ускользнувшего Неупокоя. Сношения Осцика с Нащокиным расценивались как провокация и вымогательство; король поверил русскому посланнику, не время было обострять отношения. Защитник потребовал отсрочки судебного расследования. Между сенаторами возникли разногласия. Одни считали, что «не следует каким-либо примером сокращать шляхетскую вольность», нарушать процедуру. Но Радзивилл сослался на военное время. Поскольку король переселился в походный лагерь, преступник подлежит военному суду. Привилегии, добавил Николай Юрьевич, годятся для незапятнанных репутаций, а те, чей умысел доказан собственными признаниями, сами себя лишили благородного звания. Аргументация прихрамывала, но за нею стояли древние обычаи и нетерпение короля. Осцику было приказано отвечать.

В течение всего допроса он не отрывался от поставца с молотами и печатями, как будто перед ним выложили орудия пытки. Подобно большинству преступников с усечённым воображением, он только теперь узрел, какая яма разверзлась перед ним. На Кмиту взглянул, когда тот поддержал Радзивилла, и потерял надежду на заступничество. Хорошо, что заранее написал речь, и её-то прочёл, спотыкаясь. Подделку документов признавал, изготовление молотов свалил на одного Нехамкина, а подстрекательские речи представил в виде кабацкой болтовни. Бескоролевье же, и совершенно справедливо, вспоминалось как время вселитовского разброда в мыслях.

Отвечая на вопрос о Нащокине, Осцик пытался предстать тайным патриотом, обманом вымогавшим деньги у неприятеля. Московиты верили листам с печатями сенаторов, готовых выступить против короля, и платили за них щедрее. Сенаторы обрадовались: разберись теперь, кто из панов действительно сносился с московитами в сложные времена, а кого безвинно запутал подделыватель Осцик. Теперь на него можно валить, как на мёртвого. В ратуше не осталось человека, желавшего помиловать его.

Все свои глупства, слезливо заключил Григорий, он совершил от бедности и неоплатных долгов.

Внезапно и гулко упав на колени, он попросил помиловать его...

...Восемнадцатого июня, в субботу, Осцика и Нехамкина казнили «по обычаю предков». Обычай предусматривал заливание горла расплавленным оловом. В тот же день Кмита покинул Вильно.

В Орше его заждались служебники и шпеги, рыскавшие по приграничным областям. Кто посмелее, проникал до Старицы и Можайска. Проверка и обработка донесений заняла около месяца. Филон Семёнович отправил королю письмо:

«Великий князь Московский войска свои вже собранные мает, которых, поведають, почот (собрание, шествие) барзо великий. Только дей мотлох (сброд); и тот люд, который мел к Можайску собранный, вже з места рушил и розсказал им до Вязмы, до Дорогобужа, до Торопца и до Старицы тягнуть, и где бы взяли ведомость о войсках вашей королевской милости, повелел им на полки приходить и тревоги чинить».

Кмита опережал события, приписывая царю решительность и агрессивность, коими тот не обладал. Московским воеводам было приказано не задевать, не раздражать литовцев. Но и пятинедельный срок прошёл. Кмита видел в войне возмездие за прошлые обиды, страхи, невольные предательства. Теперь она стала неизбежной.

— Сослепу тычешься по гноищу, истины не видя! Сердцем отолстел, память обрублена. Ни клятв своих не помнишь, ни мечтаний. Ужели не видишь мглы, несущей оживляющий дождь? Вот пронесётся он без пользы над неразодранной нивой...