Вячеслав Усов - День гнева

Король нетерпеливыми тычками указывал на всадников, у коих «надлежит отнять коней». Его придирчивость граничила с несправедливостью. Он подобрел, когда на мост вступили гусары в тяжёлых панцирях и шлемах без украшений, с пиками и карабинами; казаки с новыми ручницами; венгерская пехота в трауре по разбитой жизни гетмана Замойского; сборная пехота из литовских поветов, вооружённая рогатинами и боевыми топорами — кто что урвал. Король не придирался к ним, зная, что кому-то придётся и лес валить, и болота гатить.

Другая удача улыбнулась Неупокою в день выступления из Чашников. Девятнадцатого июля истёк назначенный королём срок. Из Москвы вместо великого посольства примчался гонец Шишмарёв. Поляки даже не приостановили сборов, гадая только, какой оскорбительной шуткой встретит его король. Шишмарёв так спешил, что появился перед королём в дорожном зипуне, обвисших кожаных штанах и сапогах, захлёстанных болотной жижей. Прочёл послание царя: «В пять недель поспети не токмо к тебе, к Стефану королю, у Вильно невозможно, и на рубеж к тому сроку поспети невозможно...» После такой дурацкой отговорки Баторию с войском предлагалось вернуться в Вильно и ждать начала августа.

Он сделал всё, ответил гонцу Баторий, не опускаясь до раздражения, чтобы сократить путь неповоротливым послам: приблизился к границе. И двигался-то нарочито медленно, обременяя постоями и днёвками своих, а не московских подданных. Теперь готов принять посольство ещё ближе, под Смоленском.

У Шишмарёва был ловкий, пробивной оружничий, свободно ходивший к интендантам. Арсений перемолвился с ним. Назвал город. Оружничий ответил, печально ухмыльнувшись: «Едва ль поверят». Стефан Баторий в каждой грамоте требовал возвращения Смоленска, ни разу не помянув Великих Лук.

Он царственным чутьём — Господним даром — слышал змеиное шуршание, рысий поскок и как бы воровской железный звон на западной границе. Это враждебное перемещение, шевеление неподвластных ему воль давило ощутимее, чем прошлым летом. Тогда Иван Васильевич смирился с потерей Полоцка, как с данью или откупом; ныне Баторий покушался на саму Россию и дело жизни — самодержавство. Впервые со времён Гиреева нашествия Ивана Васильевича мучил бессильный многонедельный страх.

Царским же свойством почитал он угадывание сил и жертвенной готовности народа, особенно его вооружённой части, опоры власти. Беда не в том, что с каждым летом они всё меньше хотели воевать; большинство всегда стремится отсидеться, и сплочённому меньшинству приходится выгонять его под пули. Все: воеводы, дворяне, дети боярские — утратили боевой порыв, неприхотливость, нерассуждающую беззаветность, какие только и можно противопоставить наёмникам Обатуры. Если и не сломалось, то что-то сдвинулось, перекосилось в самих верхах. Одним из признаков была изменная присяга полоцких воевод, их участие в военных совещаниях короля. С начала царствования в Литву сбежал единственный боярин — Курбский. Из плена воеводы возвращались на казни и мучения. Посаженные на кол славили царя. Для расправы с несогласными приходилось выдумывать измены, в чём были мастаками Скуратов и Грязной. Теперь, столкнувшись с неподдельными изменами, Иван Васильевич почувствовал, что холодом тянет не только с запада. Игры в Малютином духе кончились.

Он не жалел о воеводе Шереметеве, но видел в его поступке знак, запах всеобщей внутренней гнили. Приказал Нагому «посылать служебников слушати в торг у всяких людей всяких речей и писати тайно». Не все записи Афанасий Фёдорович решался предъявлять. И немногих хватило, чтобы уловить новый дух пренебрежительного отношения к царю. Прежде жил страх, но и надежда на милость, и убеждённость, будто корыстные опричные, дворовые бояре, дьяки лгут ему, он же не ведает обо всех злодействах и неправдах. Ныне винили и его, да не с почтением или сочувствием, а с посадской усмешечкой, с употреблением мерзкого выражения Курбского: «чюдо наше».

Самодержец любим и грозен, покуда побеждает; в поражении — не нужен, жалок; смешной самодержец — труп.

Дикие вести дошли до Афанасия Нагого через Остафия Воловича. В Москву вернулся выкупленный из плена Нащокиным Монастырёв. В январе от Кмиты в Трокайский замок залетело, что царь не может положиться на самых ближних: сын его Фёдор не в силах переносить «свирепства отцовской тирании» (Монастырёв запомнил донесение дословно) и беспорядка «во всех делах. Говорят, он положил в душе своей явиться к королю, и ожидается его прибытие в Смоленск...».

Почему Фёдор, а не Иван? Шпег напутал? А Кмита не знал, что кроме юродских фортелей да колокольных звонов не ко времени Феденька ничего не в состоянии «положить в душе своей»? Можно повеселиться над легковерием литовского разведчика, но у Нагого оказались и косвенные подтверждения «заговора Фёдора». Папский нунций Каллигари сообщал о нём в Рим. И перепроверял у пленных московитов, верно ли, что несогласные с царём дворяне возлагают надежды именно на младшего сына.

В единственное объяснение верить не хотелось. Фёдор под полным влиянием Бориса Годунова и его сестры. У Годуновых — многочисленные родичи и свояки в Вязьме и Костроме, Борис неоднократно бывал ходатаем за обездоленных, обнесённых опричной чарой провинциальных детей боярских. Московские дворяне и бояре считают его выскочкой, не сведущим в Писании, а замосковные и Вяземские — своим. Не они ли плодят сии слухи? И на пустом ли месте?

Если не верить Годуновым, надо рубить всех подряд. А рубить-то ныне... топор устал. Луч подозрения высвечивает доказательства измены, коих не видит спокойный глаз. Борис заметно поугрюмел. В очах с сокольим вырезом обида чередовалась с осуждением, особенно после того, как он узнал о новой женитьбе государя. Обнаглел. Иван Васильевич стерпел бы от шурина Никиты Романовича, а Годунову не по чину беспокоиться. Федьке не царствовать, в России юроды вовек не занимали великокняжеского стола. Да если бы седьмая жена и родила Ивану Васильевичу сына, он был бы по всем понятиям бастардом, выблядком, «они же царство не наследят». Даже угодливый благовещенский протопоп не решился венчать царя по полному обряду, боялся утратить благодать. Что есть молитва на сожитие, как не благословение на срам? А все чего-то опасаются, втихомолку разливаются желчью. Иван Васильевич провидел такую смуту после своей кончины, что и Бориска схватится за царский венец, и Шуйские, и Богдашка Бельский. Народу станет не до расчётов, четвёртой или десятой женой была Нагая. Царская кровь не разбавляется.

Всё, и царевич Иван, в Божьей руке... Нагой недавно сообщил, что князю Курбскому третья жена родила дочь. Дал бы Господь Марии сына...