Вячеслав Усов - День гнева

Звон не затих, как из разбитого зева дома вытек низкий вопль.

— Двойра! — рванулся Наум, нарушив наставление Лота и Бога иудеев.

Из-за конюшни выскочили трое, один подсек дубиной ноги, другие завернули руки, вздёрнули с хрустом. Неупокой не вышел из тени разлапистой липы. Скользнул за ствол, слился с забором. Скоро перестал слышать рёв Нехамкина.

Он не успел добраться до Осиного шинка, когда увидел зарево. Горели и шинок, и два соседних дома. Затихающий грохот копыт и ругань давали надежду, что Михайло утёк. Осталось предупредить Нащокина и отсидеться в посольском подворье... За углом скрипели колеса. Неупокой увидел двуколку и еврея, торопливо отчинявшего ворота. Испуганный, усталый гешефтмахер слушал его, как душегубца. Пришлось достать заветный дукат. Золото — не серебро, окисленное жадным потом множества рук, оно и в сумерки опаляет глаз. Хозяин передал поводья, без веры наказав, в какой корчме «у Вильне поставить клячу, коли на то будет ваша святая панская милость».

Привычная к ночным поездкам, кобылка бежала ровно, с робким укором оглядываясь на седока. Ладно гоняют, так забыли покормить! «Овёс вином смочу», — пообещал Неупокой. Поверила... Июньская ночь густела, насыщалась запахом клевера, в тёплом безветрии застаивавшимся над лугами. Убывающий месяц с предсмертной щедростью изливал остатки света на пыль дороги, сине-чёрные листья и серебристую солому крыш. В отцветающем вишеннике нет-нет да и почудится сорочка на белом плечике, как вышитое полотенце на свежем каравае, и оцарапает тоска по незатейливой любви, домашнему устойчивому счастью... И оно обман! «Привязанности, — размышлял Неупокой, осаживая грусть, — делают нас оглядчивыми, уязвимыми, а самовластную душу — зависимой от близких наших, так что её и погубить недолго». Вспомнились — Венедикт Борисович, Наум... Монашеская жизнь основана на этой истине. Но плотский человек доверчиво влечётся к обольстительному огоньку в окошке придорожной хаты, к сдобному плечику и детским голосишкам. Михайло пророчит: расстрижёшься! А вдруг?

С купальского грехопадения до самых московских мытарств Неупокой всё глубже проникался сознанием, что живёт неправильно, не по своей душе. Но выход виделся не на затоптанных тропах к семейному пристанищу или к братским кельям, а в чём-то ещё не прорисованном, сладостно-одиноком. В тюрьме говаривали, что умный беглец уходит от товарищей, ищет свободы в одиночку. Душа его металась на цепях: то вспоминались укорно крестьяне Сии, воспринявшие новую веру, то монастырская либерея [56] Либерея — библиотека. с неразобранными рукописями, порученная ему и брошенная, словно постылая малжонка, то тёмные дороги шпега или искателя невероятных приключений в новооткрытых странах... Всё — не его! Единственная надежда отыскать своё — не сильничать судьбу рассудком, ждать наития. Многим Господь указывал путь на исходе жизни, и смерть отодвигалась, чтобы просветлённый исполнил предназначенное.

Вильно спал глубоко и покойно, словно не только сенаторы, шляхта и лавники, но и последний еврей-маравихер поверил в полную безопасность во глубине окрепшей, вооружённой страны. Нехай на одринах ворочаются бессонные московиты... Чужака Неупокоя, как погрузился в ущелья улиц, пробрало оглядчивой жутью. Не спрятаться. Калитки со смотровыми щелями и тусклоглазые мезонины казались зрячими. В каждой сторожке чудился соглядатай. Лошадка же, помня про овёс с вином, только что не вольту танцевала на звонких торцах мостовой. Из каждого двора манил её запах конюшни.

Венгерский дозор остановил Неупокоя, когда он уже решил, что добрался благополучно. Конные и оружные, в железе и грубой коже, они скучали в этом объевшемся, обогатевшем и слишком тихом городе. Монах в жидовской таратайке выглядел забавно, как паучок на стекле. Неупокой опередил их медленно вызревающую шутку:

— Позвали к умирающему раненому...

Кажется, путал латинские склонения и падежи. Бес с ними, эти оглоеды тоже не в Падуе учились. Капитан понял, обмахнулся католическим знамением, тронул коня. Может, когда и к нему, с развороченной сталью утробой, поспеет священник.

Ложь на самом святом не сходит даром. И кобылка пострадала, лишилась овса с вином. У самого посольского подворья к двуколке метнулся человек.

— Слава Христу...

Неупокой отпустил рукоять кинжала. Знакомый писец облегчённо запричитал:

— Гости к нам пополудни пожаловали! По твою душу, отче Арсений. Мы-де вас, честных посольских, не похулим, а похуляем вашего мнимого мнишка, что с нашим изменником стакнулся. И как-де ихнего изменника учнут судить, тут и тебя, отче, притянут. Григория Афанасьевича упредили: прикроешь его охранной грамотой, значит, умысел у вас обчий. Посему Григорий Афанасьевич велит тебе пропасть, а до Москвы добираться своими путями. Ты-де в Литве не впервой.

— Отрёкся?

— Как иначе! Ему лазутчество на себя брать — государю потерька чести. С нами тебе до рубежа не доехать. А пропадёшь, он поручится: не вем, в какой стороне, може, ваши его порешили.

— И могут, Федюня.

— Они всё могут. Ты уж за государя пострадай, Господь не оставит. Благослови.

— Во имя... Денег Нащокин прислал?

— Едва не запамятовал.

Кошель был тощеват, будто на сухоястии осилил Великий пост. Арсений сунул его под рясу и развернул двуколку.

По требованию короля Осциком занялись не только «высшие урядники», но и паны сенаторы. Николай Радзивилл привлёк к аресту злоумышленника Филона Кмиту. Тот не придал заговору того значения, что раздражённый литовцами король, но из приязни к нему действовал даже с излишней ревностью.

Созданы были два «дворных» отряда захвата. Ни в Вильно, ни в Коварске Осцика не нашли. Соглядатаи, уже опившиеся в шинке напротив резиденции московского посланника, донесли, что чернец Арсений покинул Вильно. По описанию, видели его в Ошмянах. Дворные обыскали селения и городки к югу от Вильно, потеряли день. Осцик же оказался в Троках, под носом у Воловича. Искал пропавших слуг Миревского, Варфоломея, а заодно мутил местную шляхту. Его схватили в шинке и тёплого доставили к Альберту Радзивиллу, оберегавшему Миревского. Тем временем другие производили обыски на его виленской квартире и в Коварске.

Кмита в Коварск не потащился, отправил Зуба, а в виленской берлоге побывал. Обыск под его присмотром произвели добротно. Простучали стены, потрясли лавника-хозяина, тот показал углы, куда и слуги не заглядывали. Что требовалось для предъявления обвинения, нашли в ящиках стола — единственной ценной вещи: полированный ясень, ручки и наугольники из бронзы, на лицевой доске костяная инкрустация. В верхнем ящике лежали чистые бланкеты с поддельными печатями и подписями сенаторов, в том числе самого Кмиты. В нижнем — печати, резанные на мягком камне, на удивление сходные с настоящими. Осталось вытянуть из Осцика имя умельца.