Вячеслав Усов - День гнева

Тогда — «Боже, с кем ты смешал меня?» — мысленно взвыл Неупокой. Он оглянулся промытыми очами, удерживая мгновение. Нелюди-люди бежали мимо, терзали и умоляли друг друга, не слыша и не понимая... Люди: вон тот могучий коротышка с рачьими глазами, не замутнёнными даже туманцем жалости или раздумья, со стёсанной головёнкой недоумка, насаженной без шеи на железные наплечники; вон постнорожий долгоносик-убийца, знаток предательских ударов, от детского недоедания кривоногий и с двумя смертными печатями на продавленных щеках; насильник или содомит с липучей, обволакивающей ухмылкой сочных губ, скрывающих дрянные зубы лакомки; два мужика-угрюмца из одного глухого литовского повета, подрядившиеся заработать на крови, а то и выбиться в шляхетское сословие, и потому готовых раздирать железом чужие телеса, как предки раздирали пашню; но жутче всех — холодно-приглядчивые профессионалы, наёмники не в первом поколении, жизнь ставящие ниже дневного жалованья не по жестокости, а по природной добросовестности. На них во время смотров и заглядеться можно — так ловко охватывают грудь и спину помятые стальные пластины, так мужественно наплывают козырьки железных шапок на узкие лбы и напряжённо, от избытка нетерпеливой силы, подрагивают ляжки, обтянутые серыми колготами...

От омерзения и ненависти к роду человеческому немели губы. Рука, раньше рассудка постигшая бессилие слов, выхватила широкий нож. Торгаш-татарин, продавший его Неупокою, уверял, будто он привезён от ефиопов, чёрных псоглавцев, употребляющих такие ножи для человеческого жертвоприношения. И верно, сталь, едва коснувшись плоти, сама притягивалась и впивалась в неё, словно живая.

Нелюдь в круглом шлеме, из-под которого едва виднелась шерстистая морда, одной рукой пихнула Неупокоя, другой вцепилась в одеяльце, затрепыхавшееся в судорожных пальцах матери. Злодейство непостижимо, необъяснимо, потому: каждый ведь был трогательным дитятей, взывавшим к жалости, умильно-чистым душой и телом... Куда оно девается, словно захлёбываясь в грязи взрослого тела, в изгаженной душе страшного, злого мужика? Как освободить его из этого кожаного мешка нечистот... Заговорённый нож нащупал просвет между железной блямбой, прикрывавшей подбородок, и кирасой. Проник бесшумно, без хруста горловых хрящей.

Ещё минута — и Неупокоя забили бы умело, зверски. Огонь, добравшись до Пороховой раньше гайдуков, избавил его от предсмертных мук. Багряный грохот заполнил темницу мира, из тела башни выворотило мослы, выжженные бойницы безответно запрокинулись в небо, залепленное душами погибших или их клочьями, похожими на облака.

Татары, нападавшие на польские обозы, захваченные фуражиры и великолучане-беглецы несли в Торопец страшные вести о гибели Великих Лук. Крепость сгорела до земляного вала. При взрыве Пороховой башни погибли тысячи русских, несколько сотен поляков и литовцев. Завоеватели, не слыша ротмистров, резали и грабили в горящем городе, покуда дым не выгнал их, как ос из улья. Хранившиеся в башне десятки пушек, сотни пищалей-гаковниц [70] Гаковница — ручное огнестрельное оружие с крюком у приклада. , снесённые на береженье одежда и серебро уничтожены. Немногим поживились победители — поношенные кафтаны да кошели, срезанные с покойников.

Хилков и прочие торопецкие воеводы не сомневались, что путь Батория или Замойского проляжет на северо-восток. Войско его устало, до Пскова в это лето не доползти. Татары зарубили множество литовцев, самовольно пробиравшихся домой. Король поставил у Суража заставу для ловли дезертиров. Люди испытывали обычный осенний спад и разочарование походом, не принёсшим ни добычи, ни даже жалованья в срок. В их настроении сентябрь развёл такую же слякоть, что и на дорогах.

Что там литовцы! Венгры, чёрные пехотинцы Замойского, вышли из повиновения. Приказав заново отстроить Луки, король доверил Замойскому охрану Торопецкой дороги. Барабанный бой трижды призывал венгров выдвинуться на позиции в версте от города. Те требовали жалованья... Город, по слухам, отстраивался под руководством итальянцев, каменных зодчих, решивших испытать себя в дереве.

Торопец готовился к «осадному терпению». Крепость его — вал с деревянным палисадом, куда пожиже великолуцкого, — располагалась на острове мелководной Торопы. По коренному берегу вольно разбросался посад. Жители его полегоньку переселялись в тесную крепость, но дома жалели, не жгли до последнего. Самое ценное стащили в крепостную церковь, по сундучку на человека, утискивайся, как знаешь. Из леса и засек на западе татары и двухтысячный отряд Деменши Черемисинова каждые несколько часов слали Хилкову вести.

Кроме Деменши Хилкову дали в товарищи Григория Нащокина, ездившего посланником к Баторию. На его счёт обманываться не приходилось. Боевой опыт заменяли Григорию доверие царя и наставления Нагого. Изрядным головой в его отряде был Михайло Монастырёв, выкупленный из плена. Ему не сиделось в городе, неделями пропадал на засеках, рвался в бой, словно сын боярский первого года службы.

Судьба Торопца, полагал Хилков, будет решаться не на засеках.

Стрельцов, детей боярских и боевых холопов было у него десять тысяч, но всё какие-то текучие. Татары отлавливали меньше половины беглых, за остальными приходилось посылать выбивальщиков. Добро, когда бежали местные, а коли нижегородцы? Разрядные дьяки именем государя писали ему два рода грамот. Одни — сочувственные: «Нам ведомо, что нарядчик Сувор Андреев сын Фомин, тебя лаяв, а людей твоих бил, а на службу не идёт...» Другие — требовательные: «С Невля дети боярские нижегородцы да невляня разбежались, и на Невле людей мало». Дескать, подбрось. На что Хилков резонно отвечал, что от него тоже бегут — «детей боярских мало и высылати даже в проезжую станицу неково». По общему обыкновению воевод, он прибеднялся, в дозоры дети боярские мотались охотно, борзо.

Как люди станут драться на стенах, тушить пожары, терпеть осадный голод и тесноту — вот о чём болела голова. Каждый посадский имел пищаль и рогатину, но того самоотверженного единства, что проявили великолучане, торопецкие как-то не выражали, не обнадёживали. Стала заметней проявляться исконная вражда между людьми разного достатка. Не сказать — между богатыми и бедными: в приграничном городе беден был только ленивый. Литовским и немецким купцам ходу в Россию дальше Торопца не было. Местные посредники и обиралы сноровисто облегчали их. А всё одно завидовали друг другу, особенно «торговым большим жепшикам», или «горланам», громче всех оравшим на «соймах», посадских сходках. В Торопец уже проникло усечённое Магдебургское право [71] Магдебургское право — сборник феодального городского права, изданный в XIII в. Нормы Магдебургского права регулировали организацию управления города, гражданско-правовые отношения, порядок судопроизводства и судоустройство, устанавливали меры уголовного наказания. Часть норм Магдебургского права касалась деятельности купеческих корпораций. Это право действовало в ряде немецких земель, а также в Польше, Литве, Чехии до XVII—XVIII вв. , западный вольный дух, с посадскими приходилось обращаться, что называется, вежливенько...