Вячеслав Усов - День гнева

В сумерки по лесу разнеслись вопли, то призывавшие Матку Бозку, то поминавшие Аллаха. Поляки, венгры схлестнулись с татарами и полусотней детей боярских, оборонявших фланги. В сырой чащобе голоса дробились и умножались эхом. Множество пуль безвредно, но противно защёлкало по брёвнам и поваленным стволам, шмякалось в болото. Стрельцы дали прощальный залп и двинулись в сторону Торопца. Михайло сурной [72] Сурна — дудка, издающая оглушительно резкий звук. и криками подбадривал своих, те откликались из ельника всё реже, глуше. Выстрелы охватывали засеку полукольцом. Знал бы Монастырёв, какой жидкой цепью построили Киралий и Зборовский свои полторы сотни... Михайло приказал отходить. Их не преследовали: польские всадники, первыми заскочившие на мост, рухнули в ров. Остальные подались под прикрытие леса, ожидая ловушки. Наваливались тучки, темнота падала быстро. Оглядываясь с лысоватого угора, Михайло видел, как в стороне засеки затепливались костры. В табор Черемисинова прибыли глубокой ночью, без толку просидев ещё в одной засаде.

Утром Деменша Черемисинов и Нащокин решили дать встречный бой. Людей у них было поменьше, чем у Киралия, но возвращаться в город без крови было неловко. Все их действия будут занесены в отписку на имя государя и в Разряды. Михайло не согласился, но подчинился. Тем временем татары захватили немца, тот сообщил без пытки, что в поисках главных русских сил Киралий выслал разведку в трёх направлениях. Людей у него две тысячи. Поляки исчисляют войско Хилкова от десяти до сорока тысяч, из-за чего переругались с немцами и венграми: одни требовали подмоги, другие — отступления. Збаражский с поляками перетянули, увлёкши венгров лёгкой добычей на торопецком посаде. «Добудут себе погибель!» — провозгласил Нащокин. Посольские любили поговорить красиво и торжественно.

Игнатий так и не узнал, погиб Неупокой или, покалеченный взрывом, отправлен в Усвят, ближайший к Лукам уцелевший город. Он остался совсем один, и дело, ради которого пересёк границу, стало казаться неподъёмным. Балованные литовские социниане, жарко откликнувшиеся на его призыв в июне, не захотели углубляться в дикую страну, «отчаявшись пробиться к сердцам туземцев, закосневших в рабских догматах». Им этот народ — чужой... Игнатий два месяца метался по деревням опасной, как ему мнилось, искрой, всё ещё веря в возможность «гражданского пожара», предсказанного англичанами и королевскими советниками. Крестьяне чадили недовольством, но стоило соврать, что где-то уже сбиваются ватаги, а запорожские казаки готовы поддержать «братьев своих крестьян», находились «увёртки»: и казак-де не добрей литвы, и посылать в ватаги некого, деревни обезлюдели в страдную пору. Всё было правдой — и запорожские бесчинства, и уборка репы, «второго хлеба» крестьянского стола; главное заключалось, однако, в том, что мужики, словно опоенные неким отупляющим зельем, не находили в себе ни сил, ни возмущения. Вяло радовались, что при военной неразберихе не надо платить подати.

Да на крестьян, считали литовские единомышленники, вообще рассчитывать нечего: малоподвижны и покорливы. Первыми полыхнут посадские. Живут они кучно, в городах, и близко к властям, давящим их. Бунт — это многолюдье, в коем люди невольно побуждают друг друга к доблести, как в штурмовой колонне. Правда, письма Батория бесследно исчезали на посадах, но и к воеводам их не носили. Значит, читали и лелеяли умыслы... Готовы ли подняться города?

Торопец показался Игнатию подходящим местом для этого последнего испытания. Ин, придётся возвращаться и ждать, не раскачает ли Россию напасть почище войны.

Король и Замойский не отправляли к Торопцу пушек и наплавных мостов, не собирались штурмовать его. Прибрать бы «великолуцкое ожерелье» — Невель, Озерище, Заволочье. Отряд Киралия и Збаражского имел задачу нанести такое поражение Хилкову в поле, чтобы он не совался за пределы тверских земель. Тогда в Торопце, полагал Игнатий, возникнет неустойчивая, огнеопасная обстановка, чреватая неповиновением властям. Вылезет всякий задавленный протест, немыслимое окажется нестрашным. Угадать время возмущения невозможно, что, впрочем, и составляет прелесть подстрекательской игры. Игнатий в помыслах уже заигрывался.

И в деревнях, и в Луках, в королевском войске он был уже известен как расстрига-проповедник, гонимый и православными попами, и ксёндзами, и пасторами. Это снимало подозрение в шпионстве. Даже татары в лесах его не трогали, считая одержимым чужим, но несомненно святым духом. Пробраться на пустеющий торопецкий посад оказалось нетрудно. Благо, нашёлся шапочный знакомец — бродячий скоморох Матвей Звериное Слово. Он выступал с медведями. Игнатий и поселился у него.

Были они почти ровесниками, равно обглоданными жизнью и внутренней, душевной неустроенностью. Матвей, словно медведь-шатун, был зол на всех: на воеводу за расширительное толкование понятия поста, когда запрещены представления; на Стоглавый собор, осудивший всякое «глумление, плясание, скакание», что открывало лакомые возможности доить глумцов, аки фараоновых коров; на отгороженность от западного мира, где процветало театральное искусство; на самого царя, любившего поскоморошничать на троне или во пиру, послушать бахарей, но через наместников душившего живое слово. Приходится выкручивать язык, изощряться в намёках, понятных не всякому посадскому (зато шпыни понимали и бдили), и натаскивать бессловесных тварей, когда горло жгут обличительные речи...

— Душно! И люди глухи, лишь гром небесный разбудит их!

— А коли земной? — спросил Игнатий.

Матвей откинул плешь, обмётанную сединой, изморщил жёлто-бугристое, неприятно выразительное лицо:

— Великолуцкий гром-от?

Взаимопониманию способствовал и душетленный поводырь. Игнатий разлил остатки.

— Али посадские не лают воевод, допустивших литву до Торопца?

— Лают не только воевод.

Захмеленный Матвей отвечал осторожно, как в кабаке. Там вечно шпыней — как грязи, выработалась привычка тихариться после чарки. Игнатий пошёл напролом:

— Становая жила у государя ослабла! Чёрные люди ещё не поняли, какое время настаёт. Письма Обатуры читают?

У Матвея студенисто обессмыслились круглые очи в измятых красноватых веках. Игнатий по многолетнему опыту догадывался, что в собеседнике вызревает некая решимость. Матвей сказал:

— По слабому ударить... Не готовы они ударять. Не исполнять указов уже готовы, а сделать нечто против — не готовы. Постановили на «сойме» жечь посад. Покуда Хилков поджигателей не пришлёт, никто кресалом не ударит. Но и ворот литве не отворят, мани их хоть какой свободой.