Вячеслав Усов - День гнева

Псков загодя готовился к войне. Работы по укреплению Окольного города начались ещё прошлым летом, но Баторий кинулся на Великие Луки, дал лишний год. Мало кто сомневался, что новый его поход — на Псков. До Новгорода добираться трудно, земля разорена, мосты и гати недоделаны, разрушены — последствия погрома. Псков — главные ворота между Россией и Ливонией, причиной войны... Стену Окольного из мелкого кирпича и известковой плитки, ломкой, как пересушенные сухари, надстраивали и укрепляли деревянными балками, упорами. Во рву стучали дубовые молоты, вбивали заострённые колья, «чеснок». Позади стены копали другой ров, за ним закладывали запасную стену. Лес для неё сплавляли по Великой — успеет ли доплавиться. Лихорадка неотложных, наползающих забот чувствовалась во всём, даже в ускоренном движении парома, на который Арсений с приказчиком втиснулись между возами: воеводы Шуйские впрок закупали хлеб, крупы, вяленую рыбу — на долгое осадное терпение. И сельские торговцы-прасолы, и горожане отзывались о них с каким-то свойским уважением. Чутьё на выгоду, запасливость и оборотистость этих князей, по родовитости соперничавших с царём, душевно сближали их с посадскими. Серьёзная угроза промывала очи злобно-подозрительному царю, он по делу выбрал воевод для Пскова, дядю и племянника. По чину выше был поставлен племянник, Иван Петрович, имевший боевые заслуги в войне с татарами и неоплатный счёт к литовцам за убитого отца.

Шуйские предусматривали не только голод, недостаток пороха и хрупкость известковых стен; война — это больные, раненые, умирающие. Больничные приюты в Пскове держали монастыри. Первенство принадлежало женским — Рождества Богородицы в Довмонтовом, срединном городе, и Иваново-Предтеченскому на Завеличье. Им и было поручено, и средства отпущены, расширить и достроить больничные палаты, пополнить запас мельханов, корпии, тонкого полотна для перевязок, собрать не только монастырских, но и градских лекарей. Больницей Ивановского монастыря ведала инокиня Калерия. О ней ивановский приказчик сказал печорскому: ведала-де по благословению матери игуменьи гдовских крестьян... С неё решили начать расспросы, благо попасть в больницу было проще, чем в женский монастырь.

Неупокой тщетно старался успокоить взбесившееся сердце созерцанием воды, плещущей за измочаленным, избитым бортом парома. У берега, под серокаменными стенами, она лежала стальным зерцалом, отражавшим изысканно-гранёные башенки Крома, его бесчисленные церкви и белый, златоглавый Троицкий собор. Калерия — монашеское имя Ксюши. Какое счастье, что ему нельзя беседовать с монахинями и Ксюша не узрит уродства «дяденьки Неупокоя». А так хотелось её увидеть, так хотелось. Хотя бы издалека, из-под надвинутого куколя.

На берегу, медленно поднимаясь по укатанному склону взвоза, Неупокой решился:

— Пойду с тобой в больницу. Стану поодаль, покуда будешь говорить со смотрительницей.

— Али не доверяешь мне, отец Арсений?

— Доверяю, да у меня — своё.

И вновь, как давеча с деньгами, что-то учуял жох приказчик. Ловко и обаятельно одолел препятствия, возникшие было у дверей Ивановской больницы, куда привратница боялась впускать монаха.

...Как ни дави природу, её хватает на неожиданные, издевательские соблазны. На мраморную теку отрёкшейся от мира ангелицы уронит и распылит каплю пунцового сока, а полотно нарочито грубой монастырской выделки возьмёт округлостью бедра и упругостью маленькой, но не желающей ни увядать, ни прятаться груди. Неупокоя опалила мучительная, насыщенная желанием нежность. В ней терпкость запретного плода кислилась и горячила недоступностью, сознанием собственного уродства, и всё это темно и горячо перебраживало, вскипало слезами под горлом. Прилив обновлённого чувства был так силён, что он от одного созерцания Ксюши испытал бесовское наваждение. И так хотелось, чтобы приказчик подольше беседовал с нею, её же отвлекали по мелочам, и, уходя и возвращаясь, она одаривала приказчика гримаской грусти или летучей полуулыбкой.

В больничных хлопотах-заботах Ксюша как будто ненадолго скинула иноческий покров, как древодел в разгар работы сбрасывает армяк. Как всякая женщина, она догадывалась, что привлекательность даёт ей половину успеха во всяком, даже безнадёжном, деле. А предстояло расширить больничные палаты для приёма тысяч раненых, то есть одновременно договариваться с плотниками и поставщиками, богатыми жертвователями и посадскими жёнками, предлагавшими помощь, да и за тяжкой жизнью больницы следить. Игуменья дозволила Калерии свободно общаться с мужчинами-мирянами ради богоугодных дел. Ей выделили приказчика, но Калерия во всё стремилась вникнуть сама, обнаружив материнские хозяйственные наклонности и ухватки. Печорский приказчик слушал её почтительно и радостно, с незаискивающей улыбкой. Когда её отвлекали, он украдчиво заглядывал в её лицо, и видно было, что вовсе не видит в ней отрешённую ангелицу. Да каждый, оказавший услугу ей или больнице — кончанский староста, доставивший охотников на строительство, или монахиня из глухой обители, привёзшая выстиранные со щёлоком ветошки для корпии, — каждый получал живительный лучик от очей Калерии. Приказчик, всё уже вызнавший, задерживался уже бездельно, ради таких же отсветов-лучиков. Неупокою не досталось ни одного.

Она лишь дважды оглянулась на него, мельком и осудительно, не рассмотрев лица под опущенным куколем. Всякий раз лучистые глаза её как бы слепли, затмевались: умершим для мира не след и видеть друг друга до Страшного Суда. Уставные запреты были не просто восприняты Калерией, но стали частью её душевного строения, помогли выжить в новом образе после всего, случившегося с прежним. Неупокой мог и откинуть куколь — он для Калерии не существовал.

Он отвернулся и не заметил, как подошёл приказчик. Что различил тот на обожжённом, искажённом лике? Промолвил голосом сочувствующего палача:

— Пора, святой отец. Завтра поплывём во Гдов. Вода всё смоет...

В июле Завеличье опустело. Монастырские приказчики перевозили в город, на правый берег, последнее имущество. Цены у Пароменья поднялись безбожно. Как и стоимость припасов и жилья за городскими стенами.

Говорят, город обороняют не стены, а люди. Но многолюдный Псков разросся так, что каждая новая стена была не только намного протяжённее, но и слабее предыдущей. Они напоминали многониточное ожерелье на персях богатой жёнки: на шее, у гранёной застёжки древнего Крома и Довмонтова града — густо, тяжело; на грудях Срединного города — пореже; самая длинная нить Окольного, пониже сосцов, — из мелких камешков... А Псков — это не Кром, даже не торги в Срединном городе, а изобильное, веками обустраиваемое хозяйство и имущество, рассеянное по множеству домов, дворов, амбаров, складов. О нём мечтало королевское войско, разочарованное ничтожной добычей первых военных лет. И не Довмонтов град, а низковатая стена Окольного, лишь на две трети защищённая реками Великой и Пековой, станет тем главным рубежом, на котором решится судьба осады — и войны. Это понимали все, от воевод до забубённого городового казака.