Вячеслав Усов - День гнева

Иван Петрович Шуйский был в 1572 году введён в новый государев двор, в известном роде отрицавший опричнину, с каковой целью подбирались люди родовитые и умеренных взглядов. Их верность испытывалась не участием в казнях на Поганой луже, а разгромом татар у Молодей, взятием Панды и последним Ливонским походом. Иван Петрович сторонился внутренней политики, не лез в дворцовые интриги, ограничиваясь военными делами. Бессребреником, однако, не был и, как иные Шуйские, приумножал богатство не совсем обычным для бояр способом.

За то и прозывали Шуйских «шубниками»: швейные, ткацкие, кожевенные мастерские в их вотчинах снабжали одёжкой пол-России. Рано убедившись в необходимости деловой свободы и обеспеченной собственности, Шуйские всегда поддерживали посад, и он отвечал им взаимностью. В малолетство Ивана Васильевича Шуйские — против Бельских! — дали право выбирать губных старост из чёрных людей. То новгородцы, то псковичи поддерживали их «всем городом», а москвичи однажды подпёрли так, что на мальчишку-царя «нашло страхование»... Иван Васильевич смолоду их не терпел, одного Шуйского зарезали его псари, открыв кровавый ряд злодейств, другой с князем Серебряным отказался присягать малолетнему первенцу Дмитрию, за что поплатился не один его родич. До отмены опричнины никто из Шуйских не был допущен ко двору. Они и не лезли, усвоив деловитую тихость посадских, не обладавших ни силой, ни единением перед хозяевами страны — дворянством. Помнили молча, что — Рюриковичи, вровень с царём...

Предприятия по обороне Пскова, неукоснительно проводившиеся Иваном Петровичем и дядей его, отвечавшим за внутренний порядок и снабжение, одобрялись с присказкой — свойский-де воевода, охулки не даст. Даже задержка с доставкой леса для внутренней стены не ставилась им в упрёк, а объяснялась «московской волокитой». Другие, даже разорительные или невыгодные, меры исполнялись с жертвенной готовностью.

Одной из этих излишних мер была вторичная присяга государю. Иван Петрович был вызван в Москву, обласкан и орошён царской слезой, удостоен напутствия, составленного как бы из серых, столетиями обкатанных валунов: «Потом и вам, боярам своим и воеводам и всем воям и псковичам, аще по своему обещанию сотворите, как Богу и мне обещалися, яко истинным рабам на руки град Псков предаю!» Угрозно подчеркнул: «На тебе на едином подобает всее тое спытати, а не на иных товарищах твоих и воеводах!» Как пишет современник, Шуйский «внятно сие слово в сердце воспринял. Рабски же противу своего государя вещати не смея, ни единого слова не возразив», ответил кратко: «Еже Бог благоволит и тебе, государю, изводится, всякому повелению твоему раб есмь аз...» А «премногие словесы и обеты» приберёг для выступлений в церквах, в Москве и Пскове.

О прошлом лете присягали, ворчали псковичи, ныне — вновь кресты целовать. Толпы в приделах и на папертях, потеря времени и раздолье ворью. Обида: али государь не доверяет прежним целованьям?

Ещё обидней было опечатывать вино. Жителям Пскова издревле привилегия — «питьё держать у себя во весь год». Шуйские распорядились запасы опечатать, если же кто захочет сварить вина и пива для именин, обязан недопитое «явить», да и о своём хмельном умысле объявить заранее.

«Хлеба на вскуп не закупать...» Запасы имела право делать только Земская изба. А то бы прасолам и перекупщикам раздолье. Но горожане не привыкли рассчитывать на Земскую избу, на дьячую заботу. Те о своих утробах позаботятся, насидишься голодом.

Всё же коренным псковичам было проще. Свои погреба, амбары, крыша над головой. В июле воеводы разослали по сёлам и деревням указы, чтобы крестьяне «в свои приближные городы ехали з жёнами и з детьми и со всеми животы в осаду». В Остров крестьяне ехать не хотели, не верили в его крепость, а судьба «животов» в чужом городе была известна: придётся забивать и молочных коровёнок: нечем кормить, сена в осаде не укупишь. Бабы с детишками заселили все сараюшки и пристройки в Запсковье, на глуховатой и дешёвой Жабьей Лавице, а половина мужиков осталась в деревнях. Шла вспашка под озимые, сбор мёда на Первый Спас, в начале августа — Авдотья-малинуха, Никита-репорез, Евдокия-огуречница... Чем глуше деревенька, тем соблазнительнее отсидеться, завершить важнейшие крестьянские дела. Пробное жниво на Ильин день показало добрый урожай. Нехай осыпается?

И всё же ехали и ехали во Псков, а горожане вздымали цены на свои клоповники. Земская изба задыхалась в жалобах, мужики, прослышав о ценах на жильё, заворачивали оглобли от Пароменья: то-де страшнее Обатуры! Пришлось издать указ:

«Который крестьяне и псковичи всякие люди стоят по дворам у попов и у затинщиков и у воротников и у всяких людей псковских, и стояли б они по тем дворам без наймов до государева указу для нынешнего осадного положения». Терпи, хозяева, бесплатно. «Без денег — воду пить!» — возмутились домовладельцы. Но и они понимали, что чем больше мужиков стоит на стенах, тем они неприступнее. Предусмотрительные сговаривались, что постояльцы будут ходить на стену вместо хозяев.

Главной заботой, головной болью Шуйских оставалась стена Окольного. Не раз, не два Иван Петрович объехал и обошёл её в сопровождении голов и розмыслов, своими белыми руками, не жалея перстней с алыми и сиреневыми камнями (гранат и аметист — для крепости духа!), ощупал выветрелый кирпич и хрупкий известняк с целыми гнёздами ракушника, за которые руки бы поотрубать подрядчикам! Да те уже истлели в такой же известковистой, рассыпчатой земле.

По городу пустили подлый слух о тайном ходе под рекой Великой — для спасения начальства. Покуда-де льётся кровь, воеводы с домочадцами далече утекут. Иван Петрович не исключал, что этот слух, как и подмётные письма Батория, распространяли нарочно засланные люди. Впрочем, свидетельствовал он о некоторой шатости посада, издавна злого на Москву. Иван Петрович нарочно при множестве свидетелей советовался с розмыслами, могли ли древние строители подрыться под Великую. Невозможно, уверяли знатоки грунтов. И ров-то копать — мучение, рыхлого камня и песка под стенами немного, дальше — известковая скала. Кром и Довмонтов город вовсе стоят на камне, под них не подкопаешься. Стены Среднего и Окольного уже на рыхляке и супесях. Но и под ними, конечно, выходов нет, одни потайные калитки да «слухи» прямо под основанием... На том дозволенные речи прекратились, ибо устройство подстенья есть государственная тайна.

И вновь гонял коня Иван Петрович вдоль стены Окольного, по цветочным луговинам между нею и рвом, похожим на затравевший овраг, врезанный в очень пологий склон. Уязвимая часть тянулась версты на полторы, от Гремячей башни на берегу Псковы до наугольной Покровской по-над Великой. Здесь можно под любым пряслом ждать подкопа. Чем пристальнее всматривался Иван Петрович в эту стену, тем ниже и слабее она казалась, а ржавые пятна железных окислов на плитняке мнились кровавыми брызгами... Люди, одни люди оберегут её. Получив последнюю, «умильную и благомудренную» государеву грамоту, не оставлявшую сомнений в намерениях Батория, затем — архиепископскую из Новгорода, князь Шуйский обратился к печорскому игумену Тихону о крестном ходе вокруг стены.