Всеволод Соловьев - Злые вихри [Старая орфография]

-- Да! Ужъ его отношеніе къ дочери!-- воскликнула Варвара Егоровна,-- Са n'а pas de nom... и онъ очень ошибается, думая, что все можно. Нашъ свѣтъ прощаетъ многое, смотритъ сквозь пальцы на всякій развратъ, но такое отношеніе къ своему ни въ чемъ неповинному ребенку, нѣтъ, на этомъ онъ оборвался! Знаете, когда я кому-нибудь разсказываю... что бы я ни говорила о немъ -- ничто не производитъ никакого впечатлѣнія; только и всего, что отмалчиваются, пожимаютъ плечами, говорятъ: «Ну да, конечно, это дурно, очень дурно», и въ то же время я чувствую, что это совсѣмъ не то, совсѣмъ не то, нѣтъ никакого возмущенія, слова и больше ничего! А вотъ какъ я скажу о Сонѣ, сразу всѣ приходятъ въ ужасъ и васъ жалѣть начинаютъ. Ваша сила въ Сонѣ, я вамъ давно это говорю...

-- Да, вѣдь, я же и не спорю!-- сказала Лидія Андреевна.-- Боже мой, Боже мой, что вынесла я въ жизни ради этой дѣвочки! Никто въ мірѣ не знаетъ, каково мнѣ было. Я скрывала отъ всѣхъ... вѣдь, вы сами считали насъ счастливыми, примѣрными супругами и, помните, какъ удивились тогда... вѣрить не хотѣли...

-- Еще бы!-- крикнула Варвара Егоровна.-- Какъ съ небесъ упало; онъ мнѣ казался всегда такимъ хорошимъ, гуманнымъ человѣкомъ и, главное, человѣкомъ съ сердцемъ. Я всѣмъ такъ и говорила про него: вотъ семьянинъ, вотъ идеальный человѣкъ!.. Эти годы вашего молчаливаго страданія, я всегда всѣмъ на нихъ указываю... Потомъ, какъ ужъ это случилось, я, конечно, многое припоминать стала и поняла. О, онъ хитрый человѣкъ, онъ умѣлъ отводить глаза!

-- Конечно, умѣлъ!-- усмѣхнулась Лидія Андреевна, и по лицу ея пробѣжала злая гримаса.-- Я, разумѣется, молчу и теперь передъ всѣми. Я не изъ тѣхъ, которыя любятъ выставлять на показъ все некрасивое, всю грязь... Наконецъ, я все же ношу его имя; но иной разъ таить въ себѣ все тяжелое...

Она ударила себя въ грудь рукой и приготовилась плакать...

Варвара Егоровна кинулась къ ней, обняла ее, начала громко цѣловать.

-- Успокойтесь, голубушка, не разстраивайте себя, знаю я, какъ тяжело все таить, но себѣ знаю... Я, вѣдь, тоже таю не мало, моя жизнь не легче вашей, можетъ быть, еще ужаснѣе. Но, вѣдь, мнѣ-то, мнѣ вы можете говорить все, вы знаете, какъ я люблю васъ... Довѣренное мнѣ не пропадетъ, все равно какъ положенное въ государственный банкъ на храненіе...

Ей показалось, что она сострила, и она сама себѣ улыбнулась.

«Вотъ дура!» пронеслось въ мысляхъ Лидіи Андреевны.

Но это было совсѣмъ, совсѣмъ невольно, и тотчасъ же забылось.

Она глядѣла на круглое совиное лицо вдовушки, на ея влажные, быстро мигавшіе глаза съ дружескимъ довѣріемъ.

Она заговорила:

-- Отъ васъ не таюсь. Правда, иной разъ силъ нѣтъ молчать... Что меня убиваетъ, такъ это фальшь. Вѣдь, онъ самый фальшивый человѣкъ, какого можно себѣ представить! Подумайте только... Я на него молилась, я ему вѣрила, какъ Богу, я считала его просто святымъ какимъ-то, готова была за нимъ въ огонь и воду... И все это только маска, всѣ его громкія фразы, вся его поэзія... Это человѣкъ безъ нравственныхъ убѣжденій, лѣнтяй и деспотъ. Къ тому же, повѣрите ли, иной разъ я поневолѣ начинала думать, что онъ... что у него въ головѣ не совсѣмъ въ порядкѣ...

-- Я это давно уже говорю, всѣмъ говорю!-- перебивая ее, воскликнула Варвара Егоровна.

Лидія Андреевна подняла глаза, и взглядъ ея случайно упалъ на довольно большой портретъ Аникѣева, не безъ цѣли выставленный въ этой гостиной. На нее, какъ живое, глянуло тонкое лицо артиста съ этой характерной прядью волосъ, непослушно падавшій на широкій лобъ. Свѣтлые глаза, своимъ загадочнымъ и строгимъ выраженіемъ, будто спрашивали ее: «Такъ я сумасшедшій?»

И она потупилась. Но тутъ же ее вдругъ охватила вся злоба, все негодованіе, вся жажда мести, которыя давно, давно ее душили.

-- Если онъ сумасшедшій, для него же лучше,-- сказала она:-- тогда ему есть хоть оправданіе. Нѣтъ, онъ не сумасшедшій, онъ просто-на-просто избалованный эгоистъ безо всякаго чувства! Онъ никогда, никогда не любилъ меня и не цѣнилъ. Ну, скажите, вы меня знаете, развѣ ужъ я въ самомъ дѣлѣ такая дурная женщина? Развѣ я была ему плохою женой?!

-- Ахъ, что вы говорите!-- крикнула madame Бубеньева, опять принимаясь цѣловать ее.-- Ужъ относительно него вы чисты, какъ кристаллъ! Онъ былъ за вами какъ за каменной стѣною. Вы говорите «избалованный», да вы же первая его избаловали.

-- Нѣтъ, не я,-- съ убѣжденіемъ отвѣтила Лидія Андреевна.-- Онъ попалъ мнѣ въ руки совсѣмъ испорченнымъ. Да и потомъ.. Вѣдь, я была такъ молода, почти ребенокъ, развѣ я что-нибудь понимала! А когда понимать стала -- было уже поздно. Самое ужасное это то, что онъ никогда и ни въ чемъ меня не слушался. Онъ считалъ меня глупой и даже не скрывалъ этого. Уменъ былъ только онъ одинъ...

-- Нечего сказать, очень!-- язвительно перебила Варвара Егоровна.-- Если бъ уменъ былъ, такъ теперь все было бы совсѣмъ иначе.

-- Именно, что все было бы совсѣмъ иначе,-- согласилась съ нею Лидія Андреевна:-- я все, все заранѣе предчувствовала, и Богъ видитъ, что сдѣлала все для того, чтобъ отвратить погибель. Когда, послѣ кончины maman и раздѣла, дѣла стали запутываться, все можно было еще спасти, все было въ рукахъ. Ему необходимо было начать службу. Я умоляла, я приставала до того, что онъ, наконецъ, согласился. Былъ причисленъ... Вы знаете ли, я дѣйствовала очень осторожно и почти все уже совсѣмъ устроила. Было обѣщано прекрасное назначеніе. И чѣмъ же все кончилось! Я со всѣми моими хлопотами въ дурахъ только осталась. Онъ, видите, не сошелся во взглядахъ, онъ, видите ли, не можетъ говорить то, чего не думаетъ, не можетъ дѣлать того, что считаетъ безполезнымъ или вреднымъ. Онъ не можетъ торчать въ переднихъ, лебезить и подлизываться -- это его выраженія... Одинъ умнѣйшій человѣкъ, да и вы его знаете,-- Николай Ѳедоровичъ,-- просто рвалъ и металъ тогда, себя ему въ примѣръ ставилъ, былъ такъ добръ, что училъ его.

-- И что же?

-- А онъ ему вдругъ при мнѣ: развѣ вы тоже достигли своего положенія такимъ путемъ, развѣ вы тоже по переднимъ бѣгали и кланялись? А Николай Ѳедоровичъ, это, вѣдь, добрѣйшій человѣкъ, и онъ къ намъ расположенъ былъ, онъ ему прямо. «да, говоритъ, только и добился этимъ, что же дѣлать». Ну, словомъ, ничего не вышло, кромѣ непріятностей. Кричалъ, кричалъ, мучилъ меня: я, видите ли, заставляю его унижаться, отравляю ему душу, я запрятала его въ темный чуланъ, гдѣ нѣтъ ни свѣта, ни воздуха. Это его любимое сравненіе было. А какой же чуланъ, куда я могла его запереть, когда никакого вліянія я на него не имѣла, когда онъ всегда все дѣлалъ по-своему! Мнѣ оставалось только глядѣть на эти чудачества и мучиться. Мошенникъ придетъ въ домъ, на лицѣ написано, что мошенникъ, подольстится къ нему, и онъ сейчасъ же его за святого считаетъ. Тотъ ему въ карманъ лѣзетъ; а онъ ему карманъ и выворачиваетъ. Вѣдь, его, я думаю, всѣ петербургскіе жулики знали, такъ прямо и идутъ, разскажутъ какую-нибудь сказку, онъ имъ и выложитъ свои послѣднія деньги. Мнѣ нужно на хозяйство, на Соню, на самыя первыя необходимости -- нѣтъ денегъ. Да гдѣ же онѣ, вѣдь, недавно сколько было?! Тутъ вотъ и приходилось узнавать всякія прелести.