Владимир Дружинин - Град Петра

А следом за Доменико в крепость вошёл Фонтана. Привязался в последние месяцы. Слушал разговор с Ульяной, а сейчас, незримый для гезеля, берёт кирпич, взвешивает на руке, саркастически улыбается:

— Купил тебя царь.

Разглядел печать главного зодчего. Ударил об стену кирпичом. Me разбился.

— Русские научились кое-чему. Однако не обольщайся! На болоте строишь.

Улучил момент, пристал, когда Доменико, набрав столичных новостей, ощущает некую зыбкость в почве, некую хрупкость в плотной, пылающей на солнце кладке.

— Спроси русского: чья это печать? Скажет — антихриста... Ты беспечен, друг мой! Эти своды упадут в один миг, Петербург зарастёт бурьяном. Город антихриста... Не смейся, милый мой! Представь — завтра переворот, Меншиков повешен... Алексей сильнее, за ним множество народа, за ним самые знатные семьи. Царь боится сына, да, боится.

Заглушить лукавый голос, завистливый голос, оживающий где-то внутри. Встать рядом с гезелем — сомнения его не посещают как будто. Он лучше знает, он русский. Он строит и любуется, верит в красоту, в прочность её, в непобедимость.

Фонтана не унялся:

— Ах, царь уезжает. Он очистил поле для сына. Весьма, весьма неосторожно...

Оказывается, родной диалект звучит иногда чуждо. Надоел земляк. Некогда спорить с ним.

Вечером зодчий сам вызвал Марио, несносного пророка. При нём писал в Астано племяннику Джузеппе, будущему зятю.

«Вы не сообщили мне, что вам рассказал Фонтана. Он воображает, что царь соблазнил меня деньгами, славой, этим и удерживает. О России болтают глупости, пугают вас. Дорогой Джузеппе, не оставляй мысль о контракте с царём, я помогу тебе! Царь в седле крепко, и противники его бессильны. Я же служу ему потому, что он желает добра своим подданным. Зло не купит меня ничем — пусть это будет и твоим принципом».

Славно в дороге! Где возможно — по воде, а неволей — по суше двигается высочайший путешественник. Дорогой знакомой, курсом западным. И всюду виваты, салюты в честь победителя шведов.

Есть ли музыка слаще!

А помнится, грезилось нечто подобное. Кнеллер, живописец превеликий, — тот сердился ведь... Что за причуды у чурбана московского! Море пиши ему, корабли пиши! Вот _ привязался, сумасброд, глава дико бразов, сыроядцев...

Глядите теперь! Палите из пушек, пойте хвалу! Свершилось то, о чём и помыслить не смел Питер Михайлов, гезель в чужих краях. Держава российская за Либавой окончилась, но безопасна Курляндия, где осталась родная племянница Анна, вдова злосчастного Фридриха. Моря досталось — сверх чаемого. Закрепить бы только миром сей прибыток!

Тому и служит вояж.

Катеринка — племянница любимая. Ямочки на пухлых, румяных щёчках, всегда весела. Достойна куда лучшего жениха, чем хилый, диковатый владетель мекленбургский. Но герцогство крупное, дружба с ним вот как нужна. Свадьба, а затем леченье в городке Пирмонт, на водах, — это цель государя ближайшая, а для ушей посторонних — единственная. Нет, не закончится в Мекленбурге намеченный маршрут. Задуман, по сути, смотр алеатам России, смотр перед акцией решающей. Собрать все силы альянса в одну армаду, высадиться в Швеции, поставить на колени упрямца Карла!

К Кёнигсбергу двигались морем. Царица с Нептуном не в ладах, но крепилась. Катеринка в матросской куртке, в шапочке, обтянувшей свёрнутую косу, лихо носилась по кораблю, лихо пила с офицерами. Качка ей нипочём. Пускай порезвится напоследок...

Устье Прегеля, громада замка тевтонских рыцарей... Как знакомо всё... Как смешон был Питер Михайлов...

Сидит за столом у курфюрстины Шарлотты, вилку держит в кулаке, хлеб от целого ломтя кусает... Таращится на картины, на разодетых слуг... Осьмнадцать лет тому, всего лишь осьмнадцать...

А кажись, столетне... Урон и стыд под Нарвой предстояло испытать, в Неву пробиться, заложить Петербург.

Прежде Кёнигсберг рождал изумление, теперь — ревность. Ишь, немцы! Нам бы в Петербург такие мостовые, такие портовые амбары — каменные, в три этажа, да подъёмники на блоках... Всюду приглядываясь к чужому, царь выискивает, что перенять для столицы, что купить, кого нанять...

Стараются об этом послы в разных государствах — особливо во Франции, питающей художествами всю Европу. Конону Зотову [95] Зотов Конон Никитич (ум. в 1742 г.) — деятель петровской эпохи; в 1715 г. отправлен во Францию для изучения организации флота. было предписано:

«...Понеже король французский умер, а наследник зело молод, то, чаю, многие мастеровые будут искать фортуны в иных государствах, для чего наведывайся о таких и пиши, дабы потребных не пропустить».

Наследнику всего шесть лет. Регент — герцог Орлеанский — удручён происками вельмож, оспаривающих власть, и бедностью казны, истощённой войной. Мир, заключённый с Англией, конфузный: владения в Америке отданы, крепости на западном побережье необходимо срыть. Пора расцвета Версаля прервалась, ныне Петербург перенимает муз.

Подписал контракт парижский умелец по имени Бартоломео Растрелли [96] Растрелли Карло Бартоломео (ок. 1670-1675—1744) — скульптор, по происхождению итальянец, с 1716 г. работал в Петербурге; главные произведения — бюст Петра I (1723—1729), группа «Анна Иоанновна с арапчонком» (1733—1741), конный памятник Петру I (установлен в Петербурге в 1800 г.). . Со дня на день ожидается в Кёнигсберге. Плата ему немалая. Любопытно царю посмотреть, кому это Зотов кладёт полторы тысячи годовых...

Посол нахваливал. Умеет-де он, Растрелли, прожектировать здания, отделывать интерьеры — сиречь внутренность палат, а также формовать восковые и гипсовые портреты совершенно подобные живым персонам. Родом умелец из состоятельных горожан Флоренции, служил при Ватикане, удостоен звания графа папской державы, а также ордена святого Иоанна Латеранского. После того провёл тринадцать лет в Париже, а ныне имеет сорок один год — стало быть, мастер зрелый. Едут с ним два его сына, подмастерье в зодчестве Жан Лежандр, резчик Леблан, литейщик Антуан Левалье, живописец Луи Каравак. Делать будут в Петербурге всё, что умеют, а сверх того условие непременное — «обучать людей русского народа».

Лютые морозы пали на Германию, из-за них в Берлине задержались. Царь уже собрался в дорогу и всего лишь час мог уделить графу для беседы.

— Простите великодушно, ваше величество, — молил итальянец, посвистывая простуженным горбатым носом. — Я видел мёртвых в снегу — да, убитых холодом! Они были в тёплой одежде... Зрелище, леденящее кровь. Что же тогда в России?

Царь успокаивал: Петербург не даст замёрзнуть.