Владимир Дружинин - Град Петра

У Данилыча с вечера заболел зуб. За ночь, в тёплой постели, присмирел, и на реку вот как не хотелось. Отгребли от берега — опять схватило. Потёр щёку рукавом епанчи — авось поможет.

Царь догадался.

— Сам виноват. Я бы вырвал тебе.

— Мин каптейн! Не марайся! Заживёт до свадьбы.

— Дурак ты.

— Коренной ведь... В нём вся сила мужеская.

— Гляди! — сказал Пётр, махнув подзорной трубой. — Болтают, леса тут нет. Вон же лес.

Камрат не взял трубу.

— Лес нешто... Хлысты одни... Лес в России.

Сорвалось невзначай.

— А тут Швеция? — Лицо царя потемнело. — Швеция? Я те, мать твою...

Двинул трубой наотмашь, не глядя, попал в ухо.

— Прости, херц родной! Зуб проклятый говорит. Дурак я... Скинь меня, скинь в воду, на что я тебе? Хошь, сам кинусь!

Елозил Алексашка, паясничал, от боли приходя в исступление. Трение не помогло — кулаком задубасил по щеке. Стая льдинок обступила лодку, гребцы распихивали вёслами. Царь скомандовал лево руля. Сонма подставила борт волне, запрыгала. Течение относило, у солдат вспотели лбы, пока выгребали к Заячьему.

По-фински он Енисари, что равнозначно. У шведов — Люстэланд, то есть Весёлый остров. Шведы посещали летом, для плезира. С женским полом. Селиться на острове опасно — заливает его часто, иногда почти целиком. Царь переспрашивал рыбаков, всё вызнал.

Взлетал и опускался, приближаясь, бугорок с вихрами прошлогодней травы. И вдруг возникло пугало огородное, в драном тулупе с одним рукавом. И оказалось оно живое — задёргалось, залопотало.

— Ироды... Сатана перкеле...

Мужичонка старый, маленький, худущий.

— Батогов тебе, батогов, — простонал Данилыч, возненавидев старикашку люто.

Кого смеет лаять? А царь, хохотнув, соскочил в мелководье. Дед не смутился, завидев военных. Наскакивает, бранится и плачет, мешая слова русские и финские. Укоротить бы ему язык... А царю мило. Подошёл к нахалу, потрепал по плечу, сказал что-то.

— Сети мои же, господи!.. — донёс ветер. — Сети порушили!

— Ты чей такой прыткий? — вставил Данилыч, рассудив, что ему следует вмешаться.

— Ничей я, — пучок седых волос топорщился независимо. — Мы в городе записаны. Вольные мы... Куда теперь нас? Швед ладил — боярам нас отдадут.

Костлявая рука выпросталась из тулупа, моталась, молила. Правда ли — полонят бояре, угонят?..

— Враки, — бросил Пётр. — Дурачит тебя швед.

Глаза старика прятались под паклей бровей, ускользали. Можно ли верить?

— Слово царское, — пробурчал Данилыч.

— До царя далеко...

Злорадство подталкивало Меншикова. Тянуло сразить строптивца, уничтожить. Оборвать скороговорку: разжигала она зубную боль.

— Вот он — царь!

Старик усмехнулся обиженно — мол, издевается офицер.

— Не-ет... Жердина уродился, а не царь.

Пётр расхохотался:

— Верно! Не слушан его... Капитан я, а он поручик. Царя я тебе покажу.

Вынул из кармана наградной рублёвик. Рыбак взял бережно, водит бровью по монете. Колченогий конёк-замухрышка изнывает под тяжестью дородного всадника в плаще, поднявшего скипетр.

— Это царь, — кивнул старик убеждённо и сделал движение, чтобы вернуть рублёвик, но Пётр удержал.

— Оставь... Дарю тебе... За храбрость дарю.

Живой души тут не чаяли встретить. Нарочные сообщали: остров покинут, рыбаки разошлись по деревням — на Каменный остров, на Берёзовый. К семенному очагу погнала военная гроза.

Храбреца зовут Леонтием. Ему чего опасаться? Изба в погосте худая, ветром подпёртая; коли и набежит солдатня, так поживиться ей нечем.

А рыба не ждёт. Настал её час — не остановишь. Уж до чего страшно грохнуло в крепости — должно, в погребе порох запалило. А всё равно рыба лишь божьему приказу послушна. Время весеннее, время поспешать из солёной морской воды в речную, сладкую, из пучин на отмели, отдать икру. Корюшка-невеличка, ростом в пядь, а вкусна, мясиста, всем здешним господам угодила. Сам генерал Делагарди, как прискачет на охоту, лакомится непременно. Выкладывая всё это, запахивая тулуп, Леонтий подвёл к хижине, сложенной из плавника.

— Говорок ты... Заговори зубы поручику — вишь, страждет, — требовал Пётр с шутливой строгостью.

Возле шалаша — толстая колода, в ней мельтешила, пестрела корюшка — бурые спинки, серебристые бока. Странный запах свежих огурцов шёл от рыбы. Где же купец на неё? Коли нет его, армейский интендант сторгует улов. А снасть порушенную, солдаты сейчас починят.

— Ты укажи им, Леонтий! Приказывай! Ты хозяин на Заячьем. А ты видел зайцев?

— Тю-у! Что они грызть будут? Лапоть мой? Мыши и те перевелись.

Пётр мерил остров шагами. Считал вслух — сколько до сосен, где граница воды самой высокой. И сколько за ними до протоки, отделяющей Заячий с севера. На обратном пути листал свою книжицу, бормотал проставленную цифирь. Усмехнулся, довольный весьма. Выбранил Карла.

— Собака на сене...

Данилыч не понял:

— Сена не жрёт, а не подпускает. Притча, от Лафонтена.

— Какое сено? — отозвался камрат. — Утопнешь с косой вместе.

— Мать твою... Скулишь, губернатор... Вырву я тебе зуб.

— Ой, не надо!

Зуб отпустил как будто. Легче стало. Ещё раз услышал Данилыч из царских уст драгоценное слово — губернатор.

Будет под его началом земля. Карелия, Ингрия, Лифляндия... Даже писать начали с этим градусом. Губернатор и граф, а там, может, и князь, если согласится австрияк, надменный римский император, от коего сие возвышение зависит. Это ли не предел мечтаний! Однако и страх берёт, как подумаешь... По усам течёт — в рот попадёт ли?

— Херц родимый! Куда посадишь губернатора? На пенёк разве... Шлотбург не годится тебе...

На Шлотбург Данилыч возлагал надежды. Подправить крепость, восстановить деревянный городок недолго — вот и резиденция губернатора. Палаты его, канцелярия, приказные, льющие сургуч на его послания, кареты, камердинеры, лакеи — всё то, что столь высокому вельможе подобает.

Остаток дня камрат пребывал в настроении унылом, чему немало способствовала и зубная боль. За обедом жевал гусятину с чесноком — любимое блюдо, — не ощущая вкуса. Ревниво поглядывал на царя. Херц Питер и взглядом не удостоил, поглощённый беседой с Ламбером. Шереметев и Репнин, дабы не мешать им, молчат. Мнится Данилычу — наблюдают все за ним со злорадством, особенно боярская знать. Грубо врывался топот денщиков, подававших на стол. От еды, сваренной на кострах, пахло дымом. Кухня комендантская порушена, чинить царю неугодно.

Явно же запустеет Шлотбург...

И спать лёг Данилыч с мыслями о непостоянстве фортуны своей. Спальня с царём, как обычно, общая, по хотенью государя. Узкая, вмещает лишь две походных кровати и стол между ними, да поставец в углу. Врачуя подлый зуб, Данилыч зарылся в овчину с головой и ночь провёл спокойно.