Владимир Дружинин - Град Петра

— Я много лет скитался... Я обещал поставить часовню у нас в Астано, если...

Да, если повезёт у царя. Похоже на самонадеянность. Отец Августин — фламандец, он скажет: богопротивна итальянская манера торговаться с провидением. Но Доменико не в силах сдерживать себя.

Узкое окно, обращённое в ночь, как бы светилось — возникли крыши Астано, пылающие под солнцем, гребень Монте Роза, тень, ползущая вверх. «Гора подбирает сутану», — говорят в начале дня непочтительно. Отчётливы шрамы на ней — розовые, в зелени каштановых лесов, каменные карьеры. Как довольствоваться своим уделом, если живёшь на скалах? Юноша лишь обретает сноровку в родных краях — нужда гонит его прочь. Тесно виноградникам, тесно посевам. Не прокормиться... По всей Италии и по чужим странам рассеялись каменотёсы из Астано, из области Тичино. Делают ограды, надгробия, плиты для вельможного двора, колонны для особняков.

Трезини, однако, дворяне. На облупленном фронтоне — герб. Доменико возмечтал о лаврах архитектора, уехал учиться в Рим. Пыльная мастерская хмурого Кавальони — и великолепные фасады вечного города...

— Не заглядывайся, — твердил учитель. — Тебе не строить храмов и палаццо...

Доменико поверил, стал лениться. Может быть, напрасно?

Бросил Рим, ушёл к немцам. Нашёл место у князя Саксен-Альтенбургского. Чего достиг? Поручили обновить укрепления вокруг замка. Доменико справился, получил в награду саблю. А на что потрачены годы в Дании? Починка биржи, фортов на островах, только и всего. Есть ли хоть одна постройка, которую он — Доменико Трезини, архитектор, — мог бы считать своей, выполненной по его чертежу, от фундамента до шпиля? Беседка в парке, конюшня...

Щёки Доменико горели, когда он кончил исповедь.

— Вы порицаете меня, падре, — сказал он, опустив глаза. — Но, клянусь, я не богатства ищу.

— Нет, не порицаю. Ты молод. Ты полагаешь, что властен управлять судьбой.

— Грешен, отец мой...

Старик обвёл рукой ряды мерцавших корешков. Книги, источники мудрости, к которым Доменико не успевал припасть.

— Теперь много говорят о свободе воли. Эта проблема занимает лучшие умы Европы. Споры заслуживают внимания.

Он помолчал, пошевелил пальцами, словно подыскивая слова. Трезини порывисто вставил:

— Наш творец решит...

Падре покачал головой:

— Нет, решит всё-таки человек. Разумением, ему присущим.

Вернувшись в свою комнату, архитектор плотно закрыл окно, выходившее на Хольменс-канал. Питейные заведения, крики и ругань пьяных матросов не утихали до утра. Доменико, взяв перо, беседовал с далёким селением у подножия Монте Роза, с роднёй.

«Здешний священник отнёсся ко мне необычайно участливо. Он благословил меня в путь и ласково ободрил. Его знакомый в Москве, падре Себастьяно, не откажется передавать мне ваши письма. Царь не преследует иноверцев — да продлит всевышний его дни и дарует победу над лютеранами».

«Известную вашему величеству, что вчерашнего дня крепость Ниеншанская по 10-часовой стрельбе из мортиров (также из пушек только 10-ю стреляно) на акорт здались».

Писал царь, писал в Москву, Ромодановскому [21] Ромодановский Фёдор Юрьевич (ум. в 1717 г.) — князь, начальник Преображенского приказа (тайная полиция), один из ближайших помощников Петра I. , величеству шутейному. Бывало, восседал он, князь-кесарь, на всепьянейшем соборе в кумпании насмешников. Бумажной увенчан короной, зычно возглашал глумливые акафисты. Его прежде прочих надлежало обрадовать.

Подобных вестей в сей день, второго мая 1703 года, отправлено несколько. Столом царю служили ящик, барабан, чья-то подвернувшаяся спина. Строки получались корявые — оттого ещё, что рука от радости дрожала. «Шлотбург» — стояло внизу листа.

Столица — покамест Москва. Там канцелярии его величества, там елозят перьями дьяки, подьячие, писцы, переписчики, под благовест сорока сороков храмов. Свято блюдёт белокаменная свой календарь. А ныне праздник на Неве, у царя, так смеют ли промолчать колокола! И Пётр велит строго:

«Извольте сие торжество справить хорошенько и чтоб после соборнова молебна из пушек, что на площади, было по обычаю стреляно».

А здесь обычай поломался: сперва дали салют с крепостных валов, из шведских пушек, — троекратно. Не утерпели. Также из ружей палили — сперва по команде, а потом без удержу.

— Поражаюсь, — сказал Ламбер, — как вы тратить порох. Никакой экономия.

— Праздник, — отвечали ему.

— Нет... Неглижанс... Это есть без забота. У нас во Франция...

Дослушать было некогда — начиналось благодарение. Двор крепости от мёртвых тел, от ядер и всякого лома очищен, воинство выстроено в каре. Генералы в седых париках, с регалиями, в парадных кафтанах с золотом. Однако вскоре то сияние угасло — епанчи пришлось от непогоды запахнуть.

На плацу дымно. Ещё не догорел пороховой склад, взорванный бомбой.

Ламбер от русской мессы в восторге. Подавшись к Меншикову, шепчет в ухо:

— Шарман, шарман...

Что за шарм! Поп и певчие кашляют от дыма, норовят скорее окончить.

Для Петра молебствие длится нескончаемо. Прервал осмотр взятой фортеции, сажа с рук не отмыта, кафтан запылён. Охотнее прославил бы викторию с кесарем Ромодановским, с Зотовым [22] Зотов Никита Моисеевич (ум. в 1718 г.) — учитель Петра I; в 1680 г. участник заключения Бахчисарайского мира, в 1690-х гг. думный дьяк; с 1695 г, носил титул архиепископа прешпурского, всея Яузы и всего Кокуя патриарха, а также святейшего и всешутейшего Ианикиты. — потешным патриархом. По-своему пропели бы обедню... Нельзя, — соблазн для солдат, для простого люда. Его величество православное здесь у всех на виду.

Одно омрачило Петра. Царевич Алексей, сообщили ему утром, победе не рад, стремится прочь из войска. Царь тотчас вызвал сына, спросил, правда ли это.

— Правда, — ответил отрок, опустив глаза. — Почто люди убивают друг друга?

— Ещё что?

Сбычился Алексей.

— Ничего...

— Врёшь ведь. Недоговариваешь.

Глаза матери, лопухинской проклятой фамилии... Сын молчал. Терпенье изменило Петру.

— Никуда не отпущу. Самовольничать станешь... с дезертиром что делают, знаешь?

— Знаю.

— Не погляжу, сын ты мне или кто...

Сейчас, на молебствии, посмотрел в сторону Алексея и отвернулся раздражённо. Позорище! Напрасно зачислил Алексея в свою бомбардирскую роту. И это сержант! Мундир на нём словно балахон. Слабо следит Гюйсен. Не токмо науки надо вложить.

Надзор за воспитанием наследника — на Меншикове. Отстояв молебен, пропев с хором последние слова хвалы всевышнему, царь удержал камрата.

— Пошли Алексея шведов стеречь. Авось постыдится перед чужими, неряха.

От встречи с сыном уклонился. Пуще испортит праздник. И времени нет.