Владимир Дружинин - Град Петра

— Цветочная лавка, — обронил Доменико и тотчас укорил себя: старый ворчун!

Стены разлинованы гладкими панелями. Резко выделяется оснастка каминов — бюсты, раковины, вазы с букетами, фигуры крылатых гениев под потолком, трубящих славу императорской чете. Капители пилястров на фасаде простые, а в зале будто взлохмачены — ордер, прозванный колоссальным. Декор нарисован старательно, чётко, архитектор до мелочей подчиняет ваятеля.

Дворец женщины... Этого нельзя забывать. Интерьер поэтичен, грациозен. Доменико ободряет:

— Царица очарована вами, Никколо.

Нужны сильные выражения — они действуют на южанина. Он сомневается, приятны ли его изыски царю.

Смеётся Доменико:

— Он туда ни ногой без жены. Один — никогда! Для кого он бережёт свой домик? Для себя, Никколо...

Удобней ему всяких чертогов этот особнячок маломощного горожанина — два оконца в стене, комнатки размером с каюту. А ещё лучше жилось Петру в избушке первоначальной, на самом берегу. Озябший на корабле, он входил в печной жар — из сеней в парильню. Отогревшись, поднимался спать в светёлку. Дом его в городе, построенный по чертежу Доменико, — дом бюргера средней руки, гладкостенный, у ворот «Толстая Маргарита». Из кабинета на втором этаже — вид на море, что для государя важнее всего.

Запомнился Ревель. Оплот рыцарей на холме и клубок улочек под ним; миниатюрная ратуша; игрушечно-яркие краски фасадов; степенные, одетые в бархат немцы, моряки со всей Балтики, горланящие в тавернах; светлокудрые, робко-кокетливые девушки... Лакомства в аптеке Бурхардта, которым и царь отдал должное, — душистые марципаны, подслащённое, приправленное специями вино. Вместе, ради эксперимента, принимали там настой из лошадиных копыт, укрепляющий ноги, порошок из костей черепа — для обострения ума.

Заходили в мастерские. Под низким сводом звенела сталь, вонзаясь в горную породу, — звук словно из прошлого, из детства. В Ревель с родных скалистых откосов спускалось Астано, хотя рослые голубоглазые эстляндцы весьма отличны от родичей Доменико, а камень не розовый, а белый и поддаётся быстро — столбики из него, кронштейны, подоконники, фризы, гербы.

Римлянин что-то лопочет.

— Извините меня, — очнулся Доменико. — Воспоминания, услада старости.

— Маэстро, стыдитесь!

— Время неумолимо, Никколо. Послушайте, там превосходный белый камень! Вам пригодится.

— М-ма! — и Микетти заломил руки. — Кому я скажу? Маэстро, я же немой как рыба... Нашли мне переводчика — представьте, оказался неаполитанцем. Разве можно иметь с ними дело? Лопочет несуразно, морда самая разбойничья. Несчастье! А скажите, маэстро...

Голос упал, сделался вкрадчивым:

— Я насчёт синьора Микеле...

— Кто это?

— Ваш воспитанник, маэстро. Синьор Земцов... Его долго будут держать в Москве?

— Долго, — отрезал Доменико.

Ишь, римский пройдоха! Выпросит ведь Земцова, пойдёт к царю и выпросит.

Так и случилось. И винить тут некого — сам познакомил их в прошлом году. Почти одногодки, вкусами сходны — судьбой предписано им сойтись. Мешать нелепо.

Миссия Земцова в начале 1720 года окончилась, отозван в Петербург. Месяца не прошло — назначен в Ревель, к Микетти, подмастерьем и переводчиком. А для работ в белокаменной взят у Трезини ученик его Никита Дедин.

«...Против Михайло Земцова наукою не будет, а при мне здесь лутче его нету».

Сжимал Доменико ревность, сожаление — и всё же, косвенно, запечатлелись в аттестации, данной Никите, смышлёному верзиле из посадских.

Нет лучше, и верно, не будет...

Михаил отрастил усы и словно раздался в плечах. Зрелый мужчина, испытанный на службе самостоятельной... Доменико этому рад. Что думает римлянин? Слугу безгласного раздобыл? Ошибается... Михаил полон замыслов, принёс альбом, выкладывает зарисовки московских церквей. Родное, сказочное, русский барок, трогательный, но устаревший. — Доменико вырвал его из сердца, трудясь с Петром на берегах Невы. Земцов под впечатлением свежим, досадует:

— Красота ведь, учитель... Неужели отжило это искусство, неужели мертво? Тогда плохие мы наследники.

Мечтает взять, передать нынешнему времени творения отцов — хотя бы детали.

— Уж в Ревеле тебе не удастся.

— Посмотрим...

Римлянин и москвич, обоих тянет к пышности, к декору сложному, праздничому, буйному как фейерверк. Изыски барока итальянского Земцов усвоил, знает и манеру французскую, более строгую. Что же внесёт он русского?

— Взгляните... Мои фантазии... Это для Петербурга...

Улыбка просящая, улыбка гезеля осветила лицо. Как благодарен за неё Доменико... «Сала для славных торжествований» — проставлено на тетрадке округло, с вензелями. Здание сплошь двусветное, кроме двух коротких одноэтажных флигельков, — смело, с размахом задан размер. На плане — прямоугольное. Логично — ризалиты постройки дворцовой тут неуместны. Гладкость фасада перечёркнута пилястрами — широкими, весьма выступающими, во всю высоту. Ветвистые их капители Михаил придумал соединить лепными гирляндами, волнистой бахромой осеняют они весь верхний ярус окон. Крыша приплюснута, выделяется оснастка карниза, по-московски игривая. Лепестки фронтона — их оседлали Нептун и Марс.

— Пилястры я бы сузил, — говорит учитель. — Сдавлены проёмы окон, а? И тумбы эти тяжеловаты...

Постаменты, увенчанные скульптурными чашами. Они слишком вдавились в карниз, грубо прерывают резной частокол балюстрады. А статуи на углах? Каких изображают богов?

— Ещё не решил. А по-вашему?

Снова юный, милый ученик... Притворяется он, бравый усач, всё решил про себя.

Внутри, в зале, фантазия сбросила путы симметрии, жёсткого расчёта. Пылкая, как у Микетти. Да нет, пожалуй, похлёстче... Леблон пришёл бы в ужас — ничего похожего на квадратные плоскости его панно, обрамленные лёгким узором. Здесь узорочье расплескал свободно по стенам, по колоннам, по каминам, — одетые словно пеной, они похожи на причудливые гроты.

— Оставь мне, Миша... Нет, не все, вот эти эскизы... Покажу государю.

— Вам нравится?

Непривычно учителю, ново для Петербурга. Что ж, верно, таким и должно быть по нынешней моде вместилище празднований. Интерьер как будто звучит, славу поёт русскому оружию, мудрому царскому правлению. Фигуры — лепные эмблемы ремёсел, художеств — из арсенала античного, но ощутим и сам Михаил Земцов, московский уроженец. Что отличает его от Микетти?

Римлянин вырос среди патрицианских чертогов и вилл, вдохновлён ими. Стиль его — изнеженный, подобострастный. Михаил же с детства околдован волшебным цветеньем Василия Блаженного, впитал простую радость жизни, весёлую и мужественную. Да, проект гезеля удачен, его величество вряд ли отвергнет.