Владимир Дружинин - Град Петра

Экзаменом родитель не докучал более. Иногда давал поручения; Алексей исполнял что полегче, кое-как. Вольфенбюттельский медикус оказался услужлив.

Царь часто в отлучке, Меншиков далеко — занят войной и дипломатией, делит добытые земли между королями-алеатами. Тем вольготнее Алексею. Живёт отъединенно, к делам родителя безучастный. Снова за запертом дверью горланит кумпания, в Петербурге обновившаяся. Введён Кикин — царевич сделает его своим казначеем.

Яков Игнатьев из круга доверенных исключён. Надоел назойливый духовник, посмел упрекать. Негоже, вишь, будущему православному государю долго пребывать за границей.

— Тебе бы отлучить жену от ереси люторской, — гремел Яков. — А ты сам онемечился.

— Она в своей вере должна быть, — отвечал царевич. — Вопрос политический. Не суйся, не твоё корыто!

В церкви он бывает исправно, на монастыри жертвует. Мало, — твердил Яков. Отчего нет домовой церкви или хотя бы часовни? Немка опутала, что ли? Наследнику надобно выказать благочестие.

— Вериги, что ли, таскать? — огрызался Алексей. — Меня народ и так любит.

В этом уверен твёрдо. В Москве славят в молитвах святого Алексея, понимай — его, наследника. Никогда не был угодник столь почитаем. Тысячи слышали митрополита Стефана. Многомятежная Русь волнуется, — вещает он с амвона. Намёками обличает царя, который развёл великое множество чиновных, а они ради корысти доброго человека обесчестят, неправедного укроют. Многие божьи заповеди нарушены — бог за это наказывает, не даёт покоя и мира.

Сношения с москвичами, суздальцами, с матерью — в строгом секрете. Посвящены лишь ближние люди, и то с разбором. Всей тайной никому не владеть, всей корреспонденции никому не читать — даже Ефросинье. Бремя ведь тяжёлое. Довольно с неё главного.

— Будешь моей женой, — слышит она. — Царицей будешь.

Сказано на ложе, сказано во хмелю, но то же самое и трезвыми устами.

— Поди-ка... Мама говорила: прыг-скок да башкой в потолок.

А внутри словно мёд разливается у Фроськи.

— Батюшка взял простую. А мне нельзя? Кто пискнет — прихлопну, как комара. Мыслят — Алексей тихий, смиренный. Погоди! Взойдёт на царство Алексей грозный, почище Ивана.

На плахе, в петле — смерть быстрая. Нет, он на кол начнёт сажать. Первого — Меншикова... Потом Вяземского — он предатель, шпион.

В ярости доходил до помрачения. Швырял что попало, падал, корчился. Всё женское искусство употребляла Ефросинья на то, чтобы отвлечь, ублажить. Нежила как маленького, а то пускала слезу. Случалось — по признакам, известным ей одной, — упреждала приступ. Опомнившись, царевич хныкал, просил прощения.

— Кровь это... Дурная кровь отцова... Наделил меня батюшка. Переменить бы мне кровь-то... Выпускать доктора умеют, а вот влить хорошую...

Щекой к её плечу, пригревшись, клял свою судьбу. И снова утешала Ефросинья, гладила, баюкала. Счастливый, он благодарил её. Она бальзам для души его, нектар — пища богов.

Рассуждал о любви:

— Платон учил: любящий есть гений. Он видит в предмете любви то, что от прочих скрыто. Мудрый он был, Платон.

Никифор Вяземский, царский надзиратель, битый Алексеем, презираемый, поджидал Ефросинью. Засев в избе своей, пропахшей лампадным маслом, тленом, полагался на неё.

— Об чём говорили?

Один вопрос — сиплый, с оглядкой, вполголоса, изо дня в день. Ефросинья привыкла. Отвращение сдерживает. Никифор на службе, обязан докладывать. А что он напишет — зависит от неё.

— Шибко расстроен сегодня. Воспаление чувств. Всё из-за усатой. Задушить готов... Она истинно гадюка — Фрисландская. Встряла между мужем и женой, нашёптывает Шарлотте невесть что. Из того ссора вчерась, спали врозь. А он сына хочет иметь.

— Дело благое, — кивает Никифор.

Доля правды, ничтожная доля, но с него достаточно. Вся правда царю, Меншикову и присным не достанется.

Лушка осталась у Доменико. Гертруда раньше весны не вернётся, а весной... там видно будет. Лукерья, Лючия, на ласку отзывчивая, на диво неутомимо её тело — белое, северное. Она и хозяйка в доме — жильё жарко натоплено, банный дух издают вымытые половицы, а дорожки, протянутые по каморам, вычищены снегом. И готовить горазда — еда вкусна необычайно, особенно толстые, ноздреватые блины с творогом и маслом.

— Пряженцы наши, ярославские, — произнесла Лушка протяжно, радуясь тому, что Доменико и Земцов сами лоснятся, предавшись чревоугодию.

К Михаилу, даром что моложе годами, отнеслась по-матерински. Вихры ему подстригла. Зато и жучит: чёрта не помяни, корку хлеба не кинь — грех. Не мусор ведь, сгодится на квас.

Нетороплива, а дело спорится. Руки заняты, аккуратны, а веки прикрыты — она как будто уносится в другой мир. К отцу, к брату? В ответ на расспросы — смущение, испуг. Иногда выдавит, глядя в сторону:

— Батя не пропадёт, чай…

— А Сойка?

— Он бедовый.

В новом, райском своём существовании Доменико подчас забывает — беглые ведь они. Лушку надо прятать. Уходя на улицу, она кутается старательно, лицо под платком почти исчезает. Чаще Земцов бегает в лавку. Такая любовь — уже приключение, подобное тем, которые находишь в романах. Конца печального Доменико не допускает. Счастье сделало его беспечным.

Земцов нарисовал Лушку — с соломинкой в губах, застывшую мечтательно. Соломинку по её настоянию стёр. Ожидая одобрения, хвастал:

— В музее будешь висеть.

Значит, смотри каждый? Нет, боже сохрани! Люди ведь разные.

— Злой облает, а то и ткнёт.

И причинит ей боль либо хворь. Озорство это — писать парсуны. Зодчество, наоборот, признала ремеслом достойным. Любопытны ей модели. Сперва недоумевала: игрушки, что ли? Стало быть, строят маленькое здание, а затем настоящее. А ещё раньше?

— Во сне явилось?

Детская её наивность прелестна. В первое утро пристально изучала его — голого.

— Немцев видела, голанцев, шведов, а ты вон швейцар. Чёрный ты.

— Есть совсем чёрные.

— Как сажа?

— То не человек.

Дал глобус, показал место, населённое неграми, а по-русски арапами. Долго вертела шар, испещрённый немецкими надписями, голубизна её глаз снова гасла под ресницами — переселялась куда-то Лушка. В Африку?

Нет — верно, к родным скитальцам…

Может, попались уже... Сеть розыска закинута во все губернии. Ульян Синявин негодует.

— Дурак же мужик. Потерпел бы... Дёрнуло ввязаться...

Каменщики, плотники, штукатуры работали при госпитале, пристраивали корпус. Плату задержали всем, поднялся ропот. Порфирий — вольный мастер, против многих зажиточный, а горланил громче всех.

«И того декабря 17 числа он, Порфирий, с сыном Сосипатром пошли уходом в согласии с ними, слыша дерзкие их речи. Ушли с плотников: Иван Савостьянов, Клим Егоров...»