Руфин Гордин - Петру Великому покорствует Персида

— Великое питие будет. Не надо бы.

— Остерегусь... — И после паузы добавил со смешком: — Ежели смогу. Слаб человек, Лаврентий. А император тож человек и оным слабостям подвержен. Давно мы с тобою в шахову игру не игрывали. А у нас ныне великая шахова игра затеяна — с договором да с войском, — рассмеявшись, закончил Пётр и, развернув доску, стал расставлять фигуры. — Да, игра с шахом Тахмаспом и с его послом. В коей мы полагаем выигрыш иметь.

Пётр любил шахматы, возил их с собою, когда фигуры терялись, точил из кости замену в царской токарне. Блюментрост был достойный партнёр, и случалось, выигрывал. Но Пётр всё-таки был сильней. И радовался, как ребёнок, когда выигрывал, равно радовался всякому удачному ходу — не только своему, но и партнёра. Сердился, когда видел нарочито слабую игру, требовал:

— Ежели из угождения станешь поддаваться, более с тобою не сяду.

Это было известно. И Блюментрост напряжённо обдумывал каждый ход.

— Жалобиться не дело государя, — неожиданно заговорил Пётр, и лейб-медик поднял голову от доски. — Но ты лекарь, тебе не токмо можно, но и должно. Непомерно уставаю, ноги ноют нестерпимо. И злоблюсь безмерно.

— Была бы моя воля, ваше императорское величество, отрешил бы вас от трона, о чём и прежде сказал.

— Ну, ты опять за своё, — буркнул Пётр. — Лучше дай мне такое зелье, кое облегчение принесло бы.

— Нету лучшего зелья, нежели покой и веселье. Но, — и Блюментрост предостерегающе поднял палец, — при умеренности, при воздержании от излишеств, при незлобивости и душевном равновесии.

— Больно многого ты требуешь, Лаврентий. Можно ль мне переменить натуру? Каков я был, таков есть и таким помру. Тихая жизнь не для меня, утоптать мою натуру может только Господь, да и он, сколь молю его, не снисходит. Стало быть, кто? Смерть, вот кто. Шах тебе, Лаврентий.

Блюментрост поджал губы и склонился над доской. Его король оказался в осаде. Из неё, похоже, не было выхода.

— Чуешь, Лаврентий? Королева-то моя при поддержке кавалерии норовит взять в полон твоего короля.

— Да, государь, — признал лейб-медик. — Что король против императора. Да при такой императрице!

— Всамделе может вести в атаку кавалерию, — с некоторой гордостью заметил Пётр. — Что в походе помалу случалось. — И доверительно, чуть понизив голос, прибавил: — Истощилось лоно у госудырыни у моей. Ваше искусство тут силы не имеет?

— Не имеет, государь, — развёл руками Блюментрост. — Родильному органу женщины предел положен. Венценосная супруга ваша, не мне вам напоминать, сей предел перешла. Един Господь творит чудеса.

— Усердно молила о сыне. Пресвятую Богородицу и всех святых. Троих сыновей мне принесла. Да не дал Бог им жизни. Кто его прогневил — она либо я? Не ведаю. А размышлять опасаюсь. Аз многогрешен.

Лейб-медика удивила такая исповедальность. Против обыновения Пётр был грустен и сидел в своём кресле, весь обмякнув.

Оба молчали. «Каково же могущество духа государя, коли оно способно торжествовать над недужной плотью, — думал Блюментрост. — А плоть прежде редкостной мощи истощена не только непосильными трудами, но и болезнью. Она точит Петра неумолимо и не оставит его, несмотря на все наши усилия. Врачебная наука продолжает блуждать в потёмках...»

Он не осмелился произнести это вслух. Сказал:

— Позвольте, ваше величество, оставить вас. Мы приготовим в аптеке нужные лекарства, и я немедля доставлю их.

— Иди, Лаврентий, иди. А я, пожалуй, предамся Морфею.

— Сон тоже лекарство, — не удержался от банального напоминания лейб-медик.

Мимоездом завернул в усадьбу князя Дмитрия Михайловича Голицына — хворала его супруга. И князь, бывший в дружбе с Блюментростом, просил его заглянуть.

— Ну что государь? — спросил князь с порога.

— Выиграл шахову партию, — отвечал лейб-медик.

— Немудрено: сильный игрок, — усмехнулся князь. — А шах заморский силы не имеет вовсе. Самое время разжиться его землями. А ты проиграл?

— Проиграл.

— Каков нынче государь?

— Опасаюсь за него. Хоть и недюжинная натура, редкостно мощная, но и железо от непосильной нагрузки изнашивается да ломается. Попользую княгиню да без замедления отправлюсь в аптеку — лекарства государю готовить.

— Нету для государя лекарств, — задумчиво молвил князь. — Твои слабёхоньки.

Князь Дмитрий Михайлович Голицын был весьма себе на уме. Иронист и насмешник, он вызывал у коллег сенаторов чувство, близкое к неприязни. Его превосходство было неоспоримо: книгочий, знаток языков, обладатель редкостной библиотеки, он давал его чувствовать. Даже Меншиков побаивался его языка и старался не вступать с ним в конфликт.

Но тут нашла коса на камень: Голицын вызвался рьяным защитником Шафирова. С ним сомкнул плечо и другой князь — Григорий Фёдорович Долгоруков, тоже из любомудров. Оба они оказались в меньшинстве. А противное большинство возглавлял искусный интриган Меншиков.

Уж и государь с государыней отбыли в свой Парадиз — Санкт-Питербурх, оставив воспоминание о подернутой лёгкой печалью ассамблее в Преображенском в память о любимой сестрице государя Наталье, уже и полки в Астрахани были посажены на суда — зачалось второе лето кампании, имевшее конечной целью покорение Баку и примыкавшей к нему области, а свары в Сенате всё длились.

Меншиков мало-помалу одолевал, остальные его клевреты усилили напор. Голицын и Долгоруков отбивались, как могли, Шафиров пребывал в унижении: он уже понимал, что игра проиграна. Понимали это и оба князя, но продолжали держать оборону.

В самом деле: главный лихоимец Меншиков, за коим числились без малого миллионные хапужества казённых денег, со свойственным ему апломбом и напористостью обвинял Шафирова в том, что он порадел родному брату Михайле — приказал выдать ему лишнее жалованье. Да ещё нарушил государев указ о неприсутствии в заседаниях особ, противу которых разбирается дело: остался, когда слушалось о подчинённых ему почтах, произносил дерзкие и оскорбительные слова, всяко уничижал обер-прокурора и светлейшего князя Меншикова.

Выходило, что оба князя, защитника Шафирова, выступали с ним в комплоте в противность государева указа. Петру было донесено. Он разгневался и повелел чинить наказание и князьям. Указ этот был весьма строг да и свеж. «Дабы никто не дерзал, — гласил он, — иным образом всякия дела вершить и располагать не против регламента, не отговариваясь ничем, ниже толкуя инако; буде же кто оный указ преступит под какою отговоркою ни есть, то яко нарушитель прав государственных и противник власти казнён будет смертию без всякия пощады, и чтоб никто не надеялся ни на какие свои заслуги, ежели в сию вину впадёт».

Барон Шафиров в сию вину впал, это было очевидно даже его защитникам. Ежели бы этот указ был отдалён во времени, то замешался б среди множества других государевых и сенатских указов. А время всё смягчает, затупляет самые острые резоны. А тут ещё и года не минуло.