Сергей Мосияш - Ханский ярлык

Эх, совсем с горя посадник ум потерял: и седла и хомуты на коней. На что ни взглянет, все жалко, все спрятать хочется. Мизинная-то чернь жадна до «потока», все подчистую выметет, хорошо, если стены оставит, а то найдется дурак, еще и двор подожжет. Впрочем, такое вряд ли случится, поджигаль-ника мигом свои же укокошат. Дворы-то в Новгороде плечом к плечу стоят, один загорится — весь порядок снесет, а то и весь конец спалит. Было уж не однажды. Поэтому убить за-жигальника в Новгороде за грех не считается.

Из конюшни выехал Ефим, сам на Воронке, к задней луке Гнедко с Лысухой привязаны, на каждом коне помимо седла еще и хомуты с гужами. Это ж смех. Демка-сторож было гыгыкнул, глядя на оказию, но посадник так сверкнул очами, что вмиг умолк весельчак.

— Открывай ворота, дурак.

Ефим выехал на безлюдную улицу, за ним мячиком выскочил жеребенок, взбрыкнул в воротах шаловливо.

— Эк его,— улыбнулся Демка.

И посадник смолчал, невольно позавидовав беззаботной твари: «Счастливчик! Хвост трубой и вперед! — И тут же сам себя осадил: — Погоди, Сема, как бы и тебе не пришлось хвост трубой нынче вскинуть».

— Так ты, Демка, не забудь,— напомнил сторожу.

— Как можно, Семен Михайлович?!

А когда ушла из дома посадничиха со всем выводком, а за ней и Михаил Семенович удалился, туг смекнул Демка: «Кажись, плохи дела у хозяина-то. Кабы не сверзился с этой-то высота щи».

Но едва взошло солнце, как сторож, выйдя из калитки, отправился на Торговую сторону, ближе к вечевой колокольне, исполнять приказ.

В доме остался один посадник да кое-кто из прислуги. Семен Михайлович ходил по светелкам, прислушиваясь к шумам, доносившимся с улицы, выглядывал в окно, но через него виден был только свой двор, а через боковые — соседские дворы. Подолгу сидел, уставясь в одну точку. Но бессонная ночь, видно, сказалась все же. Прилег на лавку полежать и не заметил, как уснул.

Проснулся от суматошного крика Демки:

— Семен Михайлович, бяда!

— Что?! — воспрянул от сна посадник.

— Приговорили тебя на поток, кажись, уже бегут черные-те. Прячься, Семен Михайлович, кабы не забили тебя. Шибко грозились.

— Демка, закрой цепняков. Ведь побьют же,— сделал последнее распоряжение посадник и, выбежав на улицу, припустился к спасительнице — матушке Святой Софии.

Влетел на владычный двор, оттолкнув в дверях служку, ворвался в покои архиепископа. Еще и не видя его со свету, выпалил:

— Владыко, спаси!

— Что стряслось, сын мой? — негромко отозвался из угла Климент.

— На поток и разорение вече приговорило. Убить грозились.

— За что, сын мой?

— Отче, спаси. Спрячь. После расскажу.

Архиепископ явился в одном подряснике перед посадником.

— Следуй за мной, сын мой. Святая София не даст в обиду, заслонит.

Климент поспешал к собору мелкими частыми шажками — не привык к суете. Посадник шагал широко, едва ему на пятки не наступал, бормотал:

— Скоре, скоре, ради Бога.

— Да и так уж лечу, сын мой.

Лишь оказавшись под высокими сводами храма, посадник несколько успокоился. Он знал, что сюда за ним никто не доберется, здесь его никто не достанет, не он первый к Софии прибег. Было и до него горемык достаточно. И всех спасла, заслонила златоглавая, даже и злодеев не выдавала.

Архиепископ провел посадника в алтарь, указав на седалище мягкое.

— Вот здесь, сын мой, садись. И успокойся. Что хоть слу-чилось-то? Рассказывай. А не хочешь — не надо.

И посадник рассказал, ничего не утаил. И про поход и про замирение, только о своих последних распоряжениях по дому умолчал.

— Но это ж прекрасно, Семен Михайлович! Дело, Богу угодное, сотворили.

— Богу, может, и угодное, владыко, но не славянам нашим. Не ополонились, не обогатились. И все на меня. Я виноват.

— Да, увы, корысть людям очи застит,— согласился Климент,— Сколь об этом говорено-переговорено. И вроде понимают, соглашаются, а как увидят серебро аль злато, и про Бога и про себя забывают. Готовы глотку друг дружке перервать. Суета сует, сын мой.

Утешил, успокоил Семена Михайловича владыка. Уходя, перекрестил:

— Сиди спокойно, сын мой. Молись Богу, все пройдет, образуется.

К вечеру явился служка, принес добровольному заточнику квасу с хлебом.

— Ну как там? — спросил Семен Михайлович.

— Разорили твой дом, Семен, растащили все.

«Ну, положим, тащить там мало чего осталось».

— Собак не убили? Не слыхал?

— Не знаю, Семен. Знаю, что ворота сорвали.

«Ну, ворота навесим, абы дом был цел».

Ночью вновь явился служка, вывел заточника до ветру, нужду справить. И опять запер в храме.

Жутко было в пустом храме ночью.

От собственных шорохов вздрагивал посадник. После втг-рых петухов лишь забылся, уснул.

На следующий день после заутрени уже архиепископ сообщил боярину:

— Посадничество у тебя отобрали, сын мой. Но ты не печалься, жив, и слава Богу.

— Да за посадничество я не переживаю,— усмехнулся Семен Михайлович.— За детей боязно.

— С детьми все в порядке, сын мой. Все уж дома. И тебе можно идти.

— А не рано?

— Не рано, сын мой. Вчера мизинные перебесились, потешили нечистого, угомонились. Ступай, не бойся.

Лукавил Семен Михайлович, говоря, что «не переживает*, сильно лукавил. Еще как переживал, за ночь совсем седым стал, на лицо спал, почернел аж.

Вернулся на разоренное подворье, и даже уцелевшие цеп-няки (спасибо Демке!) не порадовали боярина. Волоча ноги, прошел через двор, поднялся на крыльцо, засыпанное пером и пухом из подушек, доплелся до опочивальни и снопом пал на голое ложе.

А к вечеру и помер. Отошел тихо, без жалоб, без шума, без соборования. От нее, «косой», и Святая София не заслонит, коли час приспеет. Семена Михайловича приспел, однако.

Орда, клещом присосавшаяся к многострадальному телу Руси и высасывавшая из нее жизненные соки, сама не была единой и крепкой. И в ней шло соперничество между потомками великого Чингиса, и там убивали брат брата, дядя племянника, а то и сын отца. Эти замятии 1, периодически вспыхивавшие в Орде, давали иногда передышку Русской земле, «тишину», как писали радостно летописцы. В эти годы ханам было не до Руси, они охотились друг за другом.

'Замятия — смута.

Именно в результате такой замятии в 1270 году отложился от Золотой Орды хан Ногай, перекочевал со своими кибитками к Черному морю и стал наводить страх и ужас на саму Византию. В одной из битв победил византийское войско и принудил императора Михаила Палеолога отдать ему в жены дочь Евфросинию.

— Она будет у меня самой любимой женой,— пообещал Ногай императору.

И слово свое сдержал. Евфросиния была у него в чести и часто сидела с ним рядом, особенно на приеме иностранных посольств или других торжествах. Мало того, Ногай не только советовался с ней, но иногда отдавал решение какого-то вопроса на ее усмотрение.