Сергей Мосияш - Ханский ярлык

— Тось, а куда это Миша поскакал?

— Не знаю, княжна. Слышала, собирались с Сысоем за Лазурь к какому-то бортнику за сотами.

— А-а...— И немного помолчав: — А когда воротятся?

— Должны скоро, на конях ведь.

Стояла у окна, думала: «Речку Лазурь в любом месте перебредут, не должны бы долго». Не хотела прозевать их возвращения. Дождалась. И впрямь скоро обернулись. За луку седла у Сысоя зобня-лукошко с крышкой. Ясно, что там соты наложены. А глаза только и видят Сысоя, брата и не замечают.

— Тось,— крикнула девку свою.

— Что, Ефросинья Ярославна?

— Сбегай во двор, скажи Мише, пусть мне свежего сота принесет.

— Счас.

Девка умчалась. Воротилась скоро с сотом в руке. Ну дура же! Было ж ясно сказано: пусть Миша принесет (может, с ним бы и Сысой вошел). Выслужилась. Сама явилась. Еще и довольна, рот до ушей распялила.

— Вот, Ефросинья Ярославна, самый лучший.

— Миша дал?

— Нет, Сысой выбирал.

Невольно лицо полыхнуло румянцем у Ефросиньи.

— А что Миша, сам не мог принести?

— Он к мамке-кормилице спешил.

«И это брат? Нет чтоб сестре, так какой-то бабе-коровнице соты потащил»,—думает обиженно княжна, а у самой с ума Сысой нейдет. Про Мишу говорит, про Сысоя думает.

Но хорошо понимает Ефросинья, что даже если б брат принес сот, все равно бы пришел без Сысоя: нельзя посторонним мужчинам в светелку княжны заходить, хотя бы и отрокам. Невместно. Брат и тот не захотел обычай рушить.

Ела пахучий сот, и впрямь вкусный, никогда такого вроде не едала. Постарался Сысой, выбрал. Вечером, помолившись, легла на ложе свое девичье, погасила свечу. Хочет уснуть и не может. Окаянный Сысой из ума нейдет. И никак не может понять Ефросинья: с чего бы это? Почему раньше не замечала его, а ныне нате вам, в душу лезет.

А и вправду. Возрос, красивый стал, высокий, сильный, мало что отрок еще. Ночью даже и во сне приснился, будто бы явился к ней с лукошком угощать медом, рукой в зобню полез да не сот достал, а жменю семечек.

Проснулась в испуге Ефросинья: к чему бы это — семечки? Уж не к слезам ли?

Никак не может понять себя княжна, что с ней. В окошко выглянет и ловит на мысли себя: где Сысой? Но вслух об этом даже себе не смеет заикнуться.

— Тося, а где Миша?

— Они с Сысоем за конюшней из лука натариваются.

— Пойдем поглядим.

— А че там глядеть-то,— возражает девка, но и самой ведь надоело в тереме,— Можно и сходить,— говорит, зевнув.

Приоделись, причесались, пошли. Двор миновали, конюшню. Из-за угла вышли. Видят: княжич стоит в боевой стойке с луком натянутым, рядом с ним Сысой. Глядит не на княжича — на цель. Там на столбе огромном затес широкий. В затесе уже несколько стрел торчит.

— Бери чуть выше,— подсказывает Сысой негромко.— А то опять занизишь.

Гуднула тетива, коротко свистнула стрела, вонзилась в затес.

— Ага-а,— воскликнул довольный княжич и, не глядя, потянулся рукой к колчану за другой стрелой. Видимо, почувствовав присутствие посторонних, оглянулся. Удивился: — Фрося-а?

— Я,— смутилась княжна.— Вот решила посмотреть, как ты натариваешься.

— Не хочешь стрелить? — вдруг предложил брат.

— А что? — зарделась Ефросинья,— Можно?

— А чего ж. Сыс, быстренько принеси стрелы.

Сысой кинулся к затеей, выдернул стрелы, принес, подал княжичу.

Ефросинья приблизилась, брат протянул ей лук. Княжна удивилась:

— Ой, да он тяжелый.

— Это с непривычки,— пояснил брат.— Вот тебе стрела. Встань вот так. Левое плечо вперед. Вот-вот. Вкладывай стрелу. Ну...

Ефросинья вроде слышала брата, исполняла все его указания, а краем глаза ловила Сысоя, стоявшего всего в двух шагах. Сердчишко колотилось от волнения, вдруг обуявшего ее. Ей так хотелось, чтоб не брат, а Сысой поправлял ее. Поднимал бы правый локоть. И тот словно услышал эти мысли.

— Погоди, Миша, надо ж показать. Дай-ка лук, княжна.

Она отдала лук почти с восторгом.

— Вот гляди, Ефросинья Ярославна, как я делаю. Вот так становись. Вот так держи локоть.

— Да, да...— лепетала княжна, наконец-то смея смотреть на Сысоя (надо ж учиться!).

— Потом стрелу вкладывай вот так. Потом тиву тянешь и одновременно целишься. Левый глаз защуривай, а правым наводи жало стрелы на затесь. Бери чуть выше, потому как в полете стрела занижается.

— Да, да, да,— кивала княжна, охватывая счастливым взором эту ладную фигуру отрока, крепкие руки, добрые синие глаза (никогда их вблизи не видела, не смела).— Я поняла, Сысой. Все поняла. Спасибо.

Дрожа от волнения от близости к отроку, приняла от него оружие, наложила стрелу нарочито неумело, и (о, счастье!) Сысой осторожно взялся за правый локоть, потянул ввысь.

— Чуть выше, выше, Ярославна, на уровень стрелы. Вот так. Левое око защурь, защурь. Ну, тяни, тяни... Прицелься, затаи дыхание. И... опускай тиву.

Она почти не видела затеей от волнения, выпустила тетиву. И все дружно вскричали — стрела угодила в середку затеей.

— Ай да Фрося,— кричал брат,— Ай да молодчина!

— Очень даже хорошо,— радовался Сысой.— Для начала лучше не бывает.

Однако на этом «начале» успехи ее и кончились. Следующими двумя стрелами она даже в столб не попала. Отдала лук Михаилу, а тот молвил с оттенком разочарования:

— Что делать, Фрося, лук не женское дело.

А Сысой успокоил:

— Не расстраивайся, Ефросинья Ярославна, из трех одно попадание — совсем неплохо.

Но сама она была твердо убеждена, что первой стрелой попала в цель от того, что он локоть держал, направлял руку.

«Но почему,— подумалось,— он не стал держать локоть при втором и третьем выстреле?»

— Идем, Тось,— молвила девке, понимая, что задерживаться возле мужчин и их занятия нельзя, непристойно княжне.

На несколько дней хватило Ефросинье сладких воспоминаний: эта мужская рука, касающаяся локтя, русые кудри рядом, голос ласковый: «...Левое око защурь, защурь». Она сама не понимала, отчего ей так приятны были эти воспоминания. Почему ее волновало все это?

Ей так хотелось найти еще случай побыть рядом с Сысоем, просто постоять, может, перекинуться несколькими словами. Но как это сделать? Что придумать? И посоветоваться не с кем. Да и нельзя советоваться. Ведь она княжна, а он из самых мизинных, сын ловчего. Это же стыдно, зазорно даже самой себе признаться в этой приязни, вдруг вспыхнувшей в ее сердце к этому отроку. В приязни безотчетной, неподвластной ее воле. И даже необъяснимой — для нее, по крайней мере.

Зная, что Сысой почти неотлучно находится при княжиче, что вместе они учатся, играют, охотятся, рыбачат, развлекаются, Ефросинья вдруг стала интересоваться:

— Тось, а где нынче княжич Михаил?

— Кажись, за Волгу уехали.

Через несколько дней мимоходом:

— Ты брата Мишу не видела?

— Они с Сысоем на лодейке по Волге катаются.