Сергей Мосияш - Ханский ярлык

— Ну, как спалось, Стюра? — спросил он ласково.

— Спасибо, князь, хорошо.

— Зови меня просто Юрий Данилович, Стюра.

— Хорошо, Юрий Данилович.

— И никому я тебя теперь не отдам, Стюра. Никому,— сказал он твердо,— Ты теперь моя.

— Как вам будет угодно, Юрий Данилович.

Он долго разглядывал ее лицо, гладил ее русые волосы. Наконец спросил:

— Стюр, а кто тебя первый из мужчин? А?

— Когда нас под Краковом пленили, в первую же ночь в полоне, который сторожил нас, затащил меня в кусты и...

— А потом?

— Потом, когда на Почайне Родион Несторович купил меня. И он тоже не раз приходил.

— Ах, старый хрен. А потом?

— Потом сын его, Михаил, прилабунивался, пока не женился.

— Ого, много ж у тебя было! — воскликнул с оттенком ревности Юрий.

— Но я ж рабыня, Юрий Данилович. Меня кто хочет, тот и берет.

— Но больше никого не было?

— Больше никого.

— Так-таки никого?

— Ей-ей, Юрий Данилович, никого.

— А Романец вчера за поварней?!

— Ой, прости, Юрий Данилович, я забыла про него,— смутилась Стюрка.— А потом, он же купил меня.

— Купил,— нахмурился князь и вдруг, зло блеснув очами, сказал: — Заруби на носу, девка. Теперь вот твое место, здесь, у меня под боком. Поняла? Ежели узнаю, с кем вновь случилась, задеру рубаху на голову, завяжу и утоплю в Москве.

Стюрка жалко улыбнулась, словно не веря в угрозу.

— Да как я посмею, Юрий Данилович, да рази я не понимаю.

— Смотри. А сейчас выгляни, кто там есть, скажи, пусть мне рассолу принесут.

Стюрка выскользнула из-под одеяла, прошлепала к двери, отворила ее. Никого не увидев, вышла в коридорчик, прошла к лестнице. Там на ступеньке сидел Романец. Увидев ее, вскочил, подбежал, схватил за руку.

— Стюрка, я заждался.

Она вырвала руку, толкнула обеими в грудь, он, оступившись, загремел по лестнице. Поморщившись, поднялся внизу, спросил, хватаясь за ребра:

— Ты сдурела, сука?!

Стюрка, прищурившись зло, процедила:

— Иди неси князю рассол, а мне сыты,— и, повернувшись, пошла назад, крикнув не оборачиваясь: — Да поживей!

Не в самое лучшее время вступил Михаил Ярославич в Великий Новгород. Беспрерывные дожди вымочили все обилие, погубили урожай. Начинался голод.

На Городище —княжеской резиденции —осталось мало сторожей, и амбары тамошние уже несколько раз обворовывали.—Беда, князюшка,—жаловался дворский Никита,—ни глаз, ни рук не хватает. Голодный народишко страшней зверя. Более десяти стогов сена украли, в двух амбарах зерно повымели.—А что ж сторожа-то?

—А что сторожа? Тож вроде меня пеньки трухлявые. Даже который заметит татей, боится подойти к имя. Убьют ведь. Я ж говорю, озверели людишки. У сторожа и осталось занятие, чтоб утром донесть: ・・Ночью, мол, то-то и то-то украли・・.

— Так дело не пойдет,— сказал князь,— этак и меня по миру пустите. Сысой, позови Федора.

Когда явился Федор Акинфович, князь сказал ему:

— Придется тебе, Федя, за наместника моего здесь остаться. Чего мнешься?

— Да я уж пробовал, Михаил Ярославич, мне тут от ворот поворот давали.

— Ну, это вы без меня с Марковичем затеялись телегу поперед коня пускать. Сейчас я здесь, соберу вече, там и поговорим.

— Кто в такое время на вече явится,— усомнился Сысой.

— Золотопоясые явятся, мне и довольно. Мизинным, конечно, ныне не до веча. Так вот, Федор, ныне ж усилишь охрану Городища, видишь, дворскому не под силу, того гляди, самого украдут.

Вече собрали на владычном дворе. Архиепископу Феоктисту неможилось, он лежал в своей опочивальне, когда Михаил Ярославич приехал туда и первым долгом пришел к нему.

— Немочен я, сын мой,— вздыхал старец.— Ничем-то тебе пособить не могу. А надо бы.

— Что делать, владыка, все будем такими, всяк в свое время. Лежи спокойно, не переживай.

— Как не переживать, сын мой, ты глянь, что ныне творится. А тут я выпрягся. О чем прошу тебя, Михаил Ярославич...

— Говори, владыка.

— Я уж служить не могу, уйду в монастырь, там доживать буду.

— В какой, отче?

— В свой родной, Благовещенский. Хочу, чтоб на мое место поставили духовника моего, отца Давыда. И ты бы поддержал его и бояр бы наклонил в его сторону.

— Я-то поддержу, владыка, но ведь его должен рукоположить митрополит.

— Что делать? Митрополита еще нету ныне, но, я думаю, вскоре патриарх Афанасий поставит нам его.

— А кого? Не секрет?

— Какой секрет. Владыка Петр поехал в Царьград к патриарху. Его должны поставить. Не знаю, доживу ли до его возвращения. Но как он воротится, пожалуйста, сын мой, поддержи перед ним отца Давыда в мое место.

— Хорошо, отец святой, поддержу, будь покоен.

— А ныне, коль собрал ты вече, утверди Давыда в архиепископы. Митрополит никогда впопрек вечевому решению не вступает. Обычно соглашается. Поддержи, сын мой.

— Хорошо, владыка, не беспокойся. Будет Давыд архиепископом.

— И еще. Ныне голод начинается. И хотя умерших, собирая по улицам, будут свозить к скудельницам, пусть служат панихиды по ним. Обязательно. Они, чай, тоже христиане и отпевания достойны, как и все прочие.

— Ну, это хошь и не моя забота, но я прослежу.

— И вот еще что, князь. Слыхал я, что Ермила Клин ватагу собирает на Волгу идти, купцов грабить. Оно и понятно, голод не тетка, а славяне таким промыслом и в добрые годы не брезговали. Конечно, приказа твоего да вечевого они вряд ли послушают, но надо попытаться убедить дураков, что по Волге хоша ниточкой, а какой-никакой хлебушко до Новгорода дотекает. А ежели они перерубят эту ниточку, так ведь вымрет град-то наш.

— Вымрет,— согласился Михаил Ярославич,— тут ты прав, владыка.

— А посему и ты сам и вече попытайтесь заворотить эту ватагу на заход, на немцев. У них хлебушек никогда не переводится.

Золотые пояса — знак знатности — в Новгороде чуть более ста бояр имели. Это были самые богатые новгородцы, имевшие не только свои лавки по Торгу, но и деревеньки, и земли, и ловища. Эти златопоясные и в голодные годы не голодали, а некоторые еще и богатели, если вовремя хлеб припрятывали, продавая его потом втридорога.

Именно из златопоясных, как правило, выбирались посадники, тысяцкие, сотские, старосты кончанские.

Около сорока человек расселились по лавкам во владычной горнице. На тот случай, если приговор вече писать придется, сел за стол с пергаментом, писалом и чернилами Данила-пи-сарь. Обычно на этих боярских советах говорок, смех, шутки перекатывались по лавкам, ныне ж тихо, словно покойника внесли.

— Господа новгородцы,— начал негромко князь, встав у стола,— получив от золотоордынского хана ярлык на великое княженье, прибыл я к вам, дабы сесть на ваш столец, принять под свою руку ваш город. Сердце мое кровью облилось при виде запустения и на улицах ваших, и на Торге. Даже мысль явилась, а стоит ли мне вешать себе на шею ваше неустройство й нищету?