Владимир Абрамов - Хочу женщину в Ницце

– Твой приятель Дэннис нас с отцом пытается под свою «славянскую» теорию подвести, – сказала Моника, продолжая держать мужа под руку и согнув в колене ногу, кокетливо крутила ступней над полом.

Я снова принялся оправдываться.

– Это совсем не так. Потому что первый, кто заподозрил в этрусках русский дух и след, был именно итальянец. Его имя было Себастьян Чиямпи. Он, живший в XIX веке где-то в Тоскане, в междуречье Арно и Тибра, однажды отправился в Польшу преподавать в Варшавском университете историю. И едва немного научившись говорить по-польски, первым из европейских ученых, кто занимался этрускологией, почувствовал, что начал понимать их надписи. Вернувшись в Италию, он готовился расширить свои исследования, но ученый мир поднял его на смех. Незыблемый авторитет немецких и французских ученых по древней истории наложил негласный запрет на любое инакомыслие, особенно на использование славянских языков в попытках прочтения неизвестных текстов, обнаруженных в Италии.

– Ладно, – сказал отец семейства, стоя в окружении своих девочек, – мы тоже не будем преувеличивать влияние русских на древнюю историю Рима, иначе и на нас вся ученая Европа ополчится вместе с гневом Олимпийских богов.

Он обнял меня за плечи и подтолкнул к двери.

За столом мы не были многословными. Скорее, мы превратились в заскучавших французов, тщательно подбиравших нужные слова восторга и оценивавших достоинства здешней приморской кухни. Молчал и я, пока не обратил внимание на крупный ярко-красный камень, сверкающий на безымянном пальце Моники в обрамлении мелких бриллиантов.

– Что, нравится? – Клер перехватила мой завороженный взгляд, обращенный на прекрасное украшение своей мачехи. Она произнесла эти слова так громко, что я даже вздрогнул. – Нравится? – Клер не унималась и требовала моего участия в разговоре.

Я положил ложку возле тарелки и взял салфетку.

– Нравится, – признался я, – а разве такое украшение может не нравиться?

– Наверное, думаешь это рубин? – хитро спросила Клер. И, не дожидаясь ответа, выпалила: – Это ограненная шпинель. Слышал что-нибудь про камень «черный принц»?

– Нет, – ответил я.

– Папа, слышишь, Денис ничего не знает про красную шпинель, величайшую драгоценность британской короны.

Клер досадливо поморщилась.

– А почему я должен это знать? – возможно, в моем голосе прозвучало раздражение, которое я попытался сгладить натянутой улыбкой.

– Ты? Да я даже папе сказала, что ты знаешь все, о чем с тобой ни заговоришь, – она посмотрела на отца. – Скажи, папа! – и весело рассмеялась.

Отец одобрительно кивнул головой в знак согласия и добавил:

– Подобный этому камень когда-то даже украшал знаменитую русскую шапку Мономаха.

– Если хочешь знать, Денис, этот камень мой папа подарил Монике неспроста. Всему виной его магические свойства. Он преображает, также развивает, подпитывает и возвышает. Я все правильно сказала, папа? – Клер снова засмеялась. – Главное, Денис, не перепутать себя с камнем. Разница в том, что в «чистых» камнях ищут не достоинства, а изъяны.

– Ну, хватит, – вмешалась Моника, – прекрати, пожалуйста, прошу тебя.

Она поднялась со стула, демонстрируя идеальную осанку и посылая всем нам улыбку.

– Нет, я скажу, – произнесла Клер, похожая в этот момент на блеклого мотылька, сидящего на цветке рядом с шоколадницей, и своим убогим туалетом оттеняющая блеск гардероба своей мачехи, – этот камень имеет магическую силу! В древние времена… – тут Клер немного запнулась. – Денис, слово «шпинель» должно быть тебе знакомо, ты же все знаешь о древних временах. Ты так часто говорил о ристаниях колесниц и о «спинах» римских цирков, украшенных диковинной скульптурой, в том числе египетскими обелисками, похожими на иглы или шипы, – она пожала плечами от нетерпения, глядя в мои равнодушные глаза. – Так вот, слово «шпинель» произошло от уменьшительной формы того самого латинского слова «spina», что означает «шип». Кроме того, это талисман любви и верности, а еще… – Клер подмигнула мне, – красная шпинель – мощный стимулятор сексуальной энергии, даже рождает тягу к разврату. Мой папа сказал, что такой камень он мне никогда не купит, и не потому, что он дорого стоит, а потому что рубиновую шпинель рекомендуют прятать от подростков. Но я уже давно не подросток, а папа все считает меня таковой.

– Прекрати, дочка, – прервал Клер отец. – Ну вот тебе результат, мы сами разрешили ей выпить вина.

Его слова прозвучали упреком жене, которая не противилась желанию Клер немного выпить вместе с нами.

– А ты, Денис? – Клер встала со стула и, подойдя ко мне сзади, обняла за плечи. – А ты подаришь мне такой камень?

Отец взглянул на дочь с упреком и даже с плохо скрываемым презрением к тому, кто возможно нравился ее дочери, и я понял: его страхи за дочь, что она снова западет на очередного негодяя, до конца еще не рассеялись.

– Да шучу я, папа, шучу, неужели ты не видишь, – и Клер вернулась на место.

– Слава богу, что ты шутишь, Клара, – с улыбкой заключил хозяин и предложил перейти к десерту.

Сославшись на диету, дамы единодушно отказались. Их нежелание разделил и я, отказавшись и от кофе. Мне было достаточно глотка простой воды.

– Папа, ты не будешь возражать, если я отведу Дениса на чердак и покажу наши русские древности, – сказала Клер, заранее уверенная, что отказа не последует.

Господин Росси только улыбнулся и беспомощно развел руками.

– Наслаждайтесь, – пожелал он нам без насмешки.

Она по-детски решительно взяла меня за руку и повела к широкой мраморной лестнице на второй этаж, покрытой ковровой дорожкой. Там в конце коридора в кирпичной стене, задрапированной гардиной, находилась совсем небольшая дверь. Узкая чугунная лестница, что вела на чердак, слегка подрагивала при каждом даже осторожном шаге, отчего деревянные поручни, неплотно прилегающие к решетчатым перилам, глухо постукивали в проемах. Запах заброшенного помещения был едва ощутимым, а деревянная чердачная дверь открылась совсем бесшумно. Крашеный пол был чист и не скрипел под ногами. Мы надели наши куртки, которые предусмотрительно взяли с собой, и прошли в середину вместительной комнаты, где стоял старинный прямоугольный стол и два полинялых кресла с резными ножками. Тусклый свет проникал через небольшие круглые окна, но было не настолько темно, чтобы спотыкаться о расставленные повсюду на полу чемоданы и диковинные предметы интерьера с частями старой, пришедшей в негодность мебели. Клер щелкнула выключателем, и мягкий свет изящных светильников, развешанных на стропилах крыши, превратил чердак во вполне милое уютное помещение.

– Прикольно! – сказал я, едва оглядевшись, лелея однако надежду как можно скорее покинуть чердак. – Ты здесь часто бываешь? – обратился я к Клер, которая уже успела плюхнуться в кресло, взметнув облачко теплой пыли.