Владимир Абрамов - Хочу женщину в Ницце

– Дорогая моя, – сказал я почему-то по-французски, перебивая Эллу Андреевну, – о чем вы говорите, об исторической справедливости? Тогда вспомните Надеждина, который умер в 1856 году в Санкт-Петербурге. И где его три метра? Не забывайте, если бы не семейка Сухово-Кобылиных, наверное, все у него сложилось бы по-другому. Было бы логично, если бы он покоился рядом со своим великим учеником Белинским на Волковском кладбище, по крайней мере, Добролюбов и Писарев похоронены рядом, а вот где Надеждин? Знаете, во время моего последнего приезда в Москву я посетил некрополь Донского монастыря, где покоится Чаадаев. Когда-то он завещал похоронить себя рядом с могилой девицы Евдокии Норовой, которая долгое время горячо, но безответно его любила. Разумеется, это было мое не первое посещение монастыря. Однако, к моему удивлению я впервые обратил свое внимание на то, что рядом с их могилами, буквально в двух метрах захоронен прах бывшего ректора МГУ профессора Болдина, того самого цензора, что допустил к публикации первое письмо Чаадаева. Конечно, для меня это был просто удар. Это, безусловно, знаковая случайность. Наверное, и Чаадаев оценил это, поскольку умер гораздо позже Болдина, в том же 1856 году, что и Надеждин. Простите, Элла Андреевна, что уже не первый раз докучаю вам с этим Надеждиным, но проклятый 1856 год просто преследует мое воспаленное сознание. Вспомните Парижский договор того же года и вынужденный вывод нашего флота из Севастополя сюда в Вильфранш. Знаете, незадолго до своей скоропостижной смерти Чаадаев известил своих корреспондентов по переписке, что намерен покинуть Россию навсегда и обосноваться то ли в Лондоне, то ли даже в Ницце. Спросите, почему? Представьте себе, Чаадаев в это время встретился с Александром II на одном из московских балов и, взглянув на царя, сказал своим товарищам: «…Просто страшно за Россию. Это тупое выражение, эти оловянные глаза». Интересно, что Александр II всю свою жизнь мечтал перебраться на ПМЖ в Ниццу со своей второй женой и их детьми, но тоже не успел.

– «Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом», – чуть слышно произнесла себе под нос Элла Андреевна.

– Что вы говорите? – переспросил я.

– Это не я, это Пушкин, – ответила преподавательница.

– А что вы скажете по поводу великого родственника Кобылина, что покоится на Замковой горе в Ницце? Его же могила находится в прекрасном состоянии!

– Вы кого имеете в виду, Денис?

– Герцена и членов его семьи.

С набережной мы перешли на узкую каменистую пешеходную дорожку, которая огибала весь полуостров Кап Ферра. К этому времени солнце стало припекать совсем по-летнему, и мы сняли с себя куртки.

– Представьте только, Денис, – сказала Элла Андреевна восторженно, – именно здесь сто лет назад любил прогуливаться и принимать солнечные ванны Александр Васильевич. В это время года он ходил неизменно в высокой серой шляпе и в сюртуке покроя 40-х годов, вызывая насмешки язвительных французов, поскольку был человеком необычайно старомодным. Философ противоречивого ума, ужасного апломба и самодурства, внешне похожий на Жана Маре в образе графа Монте-Кристо, шел по этой дорожке, снимая шляпу перед каждой дамой и раскланиваясь с редкими знакомыми.

– Да, повезло этому человеку по жизни быть знакомым, общаться и даже дружить со всеми так называемыми новыми людьми России: Чаадаев, Герцен, Огарев, Надеждин. К тому же он прожил долгую жизнь, но никогда не желал становиться новым, как они. Сказать, что всему виной была его матушка, которая в разное время и по разным причинам запрещала этим новым людям переступать порог их дома, оберегая сына от вольнодумства, было бы слишком наивно хотя бы потому, что именно Герцен надоумил его посвятить себя изучению философии Гегеля и осуществить перевод трудов этого философа на русский язык. Дух его необузданного крепостничества распространялся не только на его бесправных крестьян, которых он безжалостно порол, но и на женщин, которых он любил. Для вас он загадка? Для меня – нет. Эгоист, в чем сам признавался неоднократно, при каждом удобном случае ублажающий свой эгоцентризм и похоть. Вы не припомните, – обратился я к бредущей по дорожке спутнице, – какую точно сумму следователи по делу убийства Луизы, возлюбленной Кобылина, требовали от главного обвиняемого, чтобы закрыть дело?

Элла Андреевна задумалась и, пожав плечами, произнесла неуверенным голосом:

– Вроде 30 тысяч серебром или 100 тысяч ассигнациями.

– И неужели сумма действительно была для семейства Кобылиных неподъемной?

– Это было по меркам того времени целое состояние, но тут дело было далеко не в деньгах. Александр Васильевич как родовитый дворянин воспринял их предложение как покушение на свою честь.

– Простите, Элла Андреевна, но слова о родовой чести Кобылиных напоминают мне снова о безродном Надеждине. Снова тема об эфемерном достоинстве русского помещика. Наверняка, стал дерзить следователям и со свойственной ему гордыней обзывать всех ведущих дело унизительными словами, не делая различий в рангах. Он вполне серьезно считал, что его душу мог понять только благородный по происхождению человек, а неблагородного он считал неспособным сопереживать чужому горю.

– Возможно, так и было, кто знает, однако сумма, о которой идет речь, была действительно несоизмерима содеянному, поскольку отсутствовали прямые доказательства причастности Кобылина к делу, а выдвигались только косвенные.

– Но и вы согласитесь, Элла Андреевна, что, скорее всего, они не с потолка называли именно такую сумму этому главному подозреваемому по делу.

– Признаюсь, я не задумывалась, насколько обоснованными были их финансовые претензии.

– На самом деле, они, эти бездарные и хамоватые, как полагал Кобылин, следователи, боялись продешевить. Все они считали Кобылина бессердечным донжуаном и в этом отчасти были правы. Они внимательно изучили дело самой Луизы Симон-Диманш. Кстати, знаете что-то о ней?

– То, что и все. Белокурая девушка редкой красоты с голубыми глазами, довольно несдержанная в поведении и безумно влюбленная в Александра Васильевича, представительного рослого мужчину с горделивой осанкой. Любил ли он ее так же как она его, это вопрос.

– Умел ли он вообще любить? – высказал я свое сомнение. – Наверное, в этом весь вопрос, но то, что он знал цену любой женщине, с которой был близок, это факт.

– То есть? – спросила преподавательница.

– А то, что пригласив французскую подданную Луизу жить в Москву, он обеспечил ее капиталом в 60 тысяч рублей серебром, открыл на ее имя торговлю бакалеей и шампанским, тем самым превратив во временную купчиху. К тому же снял для нее целый этаж в графском доме в самом центре города и приставил к ее услугам полдюжины своих крепостных. Она добросовестно исполняла свои обязанности, а он свои. И так продолжалось целых восемь лет. Он был по натуре ходок и не скрывал от Луизы своих временных увлечений, пока не влюбился в молоденькую Надежду Нарышкину, урожденную Кнорринг. Она была весьма занятной замужней штучкой. Ей было чуть больше двадцати пяти, и ласки законного мужа, которому она родила дочь¸ ее давно не прельщали. Она сходила с ума по Сухово-Кобылину и забеременела от него. Эта богатая дама с зелеными глазами слыла настоящей светской львицей и сводила с ума многих искателей любовных приключений в Москве, поскольку имела не только незаурядную внешность, но и острый ум. По обычаям светских львиц того времени она принимала гостей по вечерам, а то и за полночь у себя дома, лежа на кушетке, выставляя на всеобщее обозрение изящно обутую ножку. Представьте, ручки и ножки этой красавицы оставались у нее, как у девочки, до самой старости, и сводили с ума не только Кобылина, но гораздо позже и самого Александра Дюма-сына, знавшего толк в женщинах. Нарышкина с Кобылиным предавались любви не только в его холостяцких хоромах, но и у нее в мужнем особняке. Однажды Луиза, эта безумно ревнивая женщина, застала их в постели Кобылина и осыпала оскорблениями не только любовника, привыкшего к ее чудачествам, но и самоуверенную и властную Надежду Ивановну, которая была не менее ревнивой, чем сама Луиза, и к тому же обладала демоническим характером. Нанесенные обиды она не прощала никому. Многие историки до сих пор полагают, что именно она имела непосредственное отношение к дерзкому убийству французской побродяжки, как называла Луизу сама баронесса, и осуществила это руками крепостных крестьян, а вот своих ли или Кобылинских, это вопрос. Спешный отъезд Нарышкиной в Париж после убийства Луизы, откуда она больше никогда не возвращалась, наводит на такие предположения. Кобылин отказался уехать вместе с Надин, как будто что-то заподозрив, и этим, конечно, обидел баронессу, обещавшую отомстить за дерзкий отказ своему возлюбленному. Поразительно, но свою дочь от Александра Васильевича она назвала Луизой. Нарышкина в спешке взяла с собой в Париж только свои знаменитые драгоценности и немалый капитал, а ее богатые родители купили единственной дочери прекрасную виллу под Парижем, где Надин продолжала вести разгульную светскую жизнь до самой старости. То, что Кобылин остался в России и к тому же не скрывал некоей вины за смерть возлюбленной, следователи истолковали как проявление слабохарактерности подследственного, решили воспользоваться этим и развести его на деньги по-крупному, понимая, что барчук был богат. Тем более, что на стороне следователей был не только несовершенный закон, но и все дворянское сообщество Москвы, задетое его ершистым характером и необузданной гордыней. Не осталась в стороне и православная церковь, упрекающая его в позорном прелюбодеянии. Заметьте, в прелюбодеянии с Луизой, а не с замужней Натальей Нарышкиной, что было бы логично.