Владимир Абрамов - Хочу женщину в Ницце

Vous trouverez en consequence, qu’un certain aplomb, une certaine methode dans l’esprit, une certaine logique nous manquent a tous. Le sillogisme de l’Occident nous est inconnu…

C’est que nous n’avons jamais marche avec les autres peoples, et nous n’avons les traditions ni de l’Occident ni de l’Orient. Places comme en dehors des temps, l’education universelle du genre humain ne nous a pas atteints.

L’experience des temps est nulle pour nous. Solitaires dans le monde nous n’avons rien donne au monde, nous n’avons rien pris au monde. Nous n’avons emprunte que des apparences trompeuses et le luxe inutile [24]».

Я старался декламировать не спеша, максимально выразительно и следя за произношением.

– Merci, cela suffit, – прервала меня счастливая и довольная собой Элла Андреевна, – да вы к тому же и артист, ставлю вам пятерку, дорогой мой! Выходит, не зря вы здесь проводите время, и французский просто замечательный!

Похвала моей преподавательницы была с налетом испуга в глазах, видимо, общаясь со мной сейчас, спустя столько лет, она все равно не могла побороть смущения.

– И все-таки, – спросила она, – я никак не могу взять в толк, при чем тут Чаадаев, говорили-то мы о Сухово-Кобылине.

Она сидела, откинувшись на спинку кресла и с материнской теплотой смотрела на меня, слегка щурясь.

– И правда, сказал я игривым тоном, – какое нам дело до этого плешивого чудака, как обзывал его поэт Языков, считая Чаадаева идолом исключительно для немногих строптивых душ на Руси и их слабых жен. Бог с ним, с Чаадаевым. В конце концов его вина косвенная. Но тогда, в годы моего студенчества, по вине моего батюшки или вас, уж не знаю, впрочем, это не столь важно, благодаря Чаадаеву, я серьезно заинтересовался судьбой Николая Надеждина и даже, кажется, сам выбрал тему курсовой работы о нем и просиживал часы, в душной университетской библиотеке, подбирая материалы.

Элла Андреевна сидела молча, но вдруг оживленно спросила:

– Вы имеете в виду редактора журнала «Телескоп», где было впервые опубликовано письмо Чаадаева?

– Именно его! – всплеск моих рук мог показаться чересчур эмоциональным, однако вино в моем бокале осталось непролитым, и я выпил его залпом перед тем, как продолжить.

– Тогда, в 1830 году Чаадаев закончил писать все свои восемь писем и в течение последующих пяти лет пытался опубликовать хотя бы одно из них если не в Петербурге, то хотя бы в Москве, и все напрасно. Двойная жесточайшая цензура не давала ему никаких надежд. В 1836 году именно Надеждин, тот, кто с отличием окончил московскую духовную академию, родоначальник политической публицистики в России, с блеском защитивший докторскую диссертацию в Московском университете, на свой страх и риск решился издать письма Чаадаева в своем журнале. Петр Яковлевич в дружеской беседе предостерег Надеждина от возможных серьезных последствий и предложил, прежде чем публиковать самое первое, очень задиристое как ему казалось письмо, начать с третьего по счету, которое в цензурном отношении представлялось автору наиболее безопасным. Но Надеждин был неумолим. В наивных мечтах организовать на страницах журнала широкую дискуссию, он решительно настаивал на том, чтобы начать публикацию именно с первого письма. Более того, он сам отредактировал перевод с французского, осуществленный поэтом Норовым, и даже написал вступительную статью, где отметил возвышенность предмета, глубину и обширность взглядов Чаадаева. Однако сам император Николай I, лично прочитавший философский трактат и благожелательную статью Надеждина, наоборот, в отличие от Николая Ивановича, назвал содержание письма «смесью дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного», добавив, что не извинителен ни редактор журнала, ни, разумеется, цензор, занимавший в то время место ректора Московского университета. Его впоследствии император лишил и места, и пенсии. Если отношения Надеждина и Чаадаева тогда никак нельзя было назвать дружескими, причиной чего был характер Петра Яковлевича, то отношения Надеждина с пожилым ректором Университета Болдиным были самыми теплыми и доверительными. Выходило так, что его Николай Иванович, выражаясь современным языком, просто подставил. Надеждина выслали в Вологду и запретили впредь вести какую-либо преподавательскую деятельность. Ясно, что это значило для сына бедного приходского священника, одержимого идеей прославиться. Тогда я не понимал, зачем он это сделал. Считать ли это недомыслием гения? Однако это последнее, что приходило мне в голову. Скорее всего, доводы разума были тогда у него далеко не на первом месте.

– Денис, так все-таки, как это связано с Сухово-Кобылиным?

Элла Андреевна была в нетерпении, готовясь, видимо, мысленно к нашей завтрашней «вылазке». Интерес моей наставницы для меня, все-таки, наверное, плохо игравшего роль гостеприимного хозяина, был превыше всего, к тому же мне самому было даже приятно идти у нее на поводу.

– Именно к этому я и подвожу. А по-вашему, что за человек был этот Сухово-Кобылин? Вы намерены писать на эту тему, поэтому должно быть уже составили о нем собственное мнение.

– Об Александре Васильевиче? – медленно произнесла Элла Андреевна, сомневаясь, действительно ли мне это интересно.

– Да, сказал я, – но для начала именно в молодости, – и чтобы как-то разогнать тучи недоверия, я продемонстрировал заинтересованную улыбку, и, подозвав гарсона, попросил подать коктейль из фруктов и свежевыжатый сок из спелых плодов папайи.

– Ну что ж, – чуть кокетливо качнула головой Элла Андреевна, – это безусловно проще, но не хотелось бы быть банальной настолько, чтобы свести все к тому, что этот молодой франт в какой-то мере являл собой прообраз известного пушкинского персонажа, который, если помните, Денис, обладал особенной гордостью, которая побуждала его признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, вследствие чувства превосходства над остальными.

Элла Андреевна оживилась, почувствовав себя снова востребованной.

– Прежде всего нужно обратить внимание на то, – Элла Андреевна почти беззвучно чихнула в кулачок и, достав из сумочки легкую шаль, набросила ее на плечи, – что в России в середине XIX века окончательно оформился такой особый, очень немногочисленный, общественный слой под названием «неслужащие дворяне», который не без оснований претендовал на высшее звание в обществе, поскольку его представители были действительно независимы и обеспечены, а посему приравнивались к сановной власти. Другими словами, настоящими аристократами в России того периода были высшие государственные сановники со своими родственниками, а также «неслужащие дворяне» с их огромными состояниями, родовой знатностью и молодыми отпрысками, получившими отличное образование. Вот именно к этому кругу и стал принадлежать юный Александр Васильевич Сухово-Кобылин, принявший гражданский чин титулярного советника. Он был действительно прекрасно образован, в 1838 году окончил с золотой медалью Московский университет, был богат и очень гордился своим независимым положением неслужащего дворянина, которое давало ему возможность беспечно предаваться всем радостям жизни. Отец его, офицер царской армии, потерявший глаз в войне с французами, мечтал, чтобы сын имел духовный сан, но быстро на это надежду потерял, понимая, что сын пошел в свою матушку, чрезвычайно властную богатую помещицу. Молодой Кобылин стал членом английского клуба, любителем театра и заграничных путешествий. Он активно занимался спортом и серьезно изучал философию Гегеля. Вечерние посещения светских литературных салонов и череда любовных похождений были частью его повседневной жизни. Мужчины в московском дворянском обществе побаивались его острого языка, а присутствующие там дамы нередко попадали под его обаяние. Он легко заводил знакомства с известными писателями и учеными, хорошо говорил по-немецки и по-французски. Отличался мужественной красотой, однако был самоуверенным и дерзким, в общем, нрав имел жестокого крепостника. Часто бывал во Франции, старался казаться истым парижанином и мог похвастать большим количеством любовных похождений.