Владимир Абрамов - Хочу женщину в Ницце

Она, верно, попутала меня с моим отцом. Может, когда-то я действительно смотрел этот фильм, но именно этот эпизод припомнить не мог.

– Ну как же, Денис, – не успокаивалась она, пряча смущенную улыбку в ладонь. – Впрочем, вы, наверное, правы. Ваше поколение живет переживаниями других героев и не смотрит по вечерам «Трех мушкетеров» и «Фантомаса». Это я, как дура, готовясь приехать в Ниццу, пересмотрела все французские фильмы, что были дома. Бельмондо, Мирей д’Арк и, конечно, Демонжо.

– Почему «конечно»?

– Потому что она родилась в Ницце, а мама у нее с русскими корнями.

– Господи, Элла Андреевна, русская история так плотно переплелась с этим берегом, что впору писать большую русскую энциклопедию Ниццы. Ностальгия – состояние деструктивное.

– Денис, я понимаю, что вам со мной скучно, и вряд ли имена звезд французского кино и эстрады семидесятых годов прошлого столетия вас волнуют также, как и меня.

Мне нечего было ей возразить, и хотя она ожидала моего участия, я просто промолчал.

К кофе нам подали дежурное тирамису, и когда гарсон удалился, она продолжила:

– Я надеюсь, вы завтра свободны и нам ничто не помешает отправиться по историческим местам, связанным с жизнью писателя Сухово-Кобылина. Я уже, кажется, говорила вам по телефону об этом. Признаться, я хочу попробовать собрать материал для своей будущей статьи в журнале.

Я неохотно оторвал глаза от красного «Феррари», который довольно долго и несколько неловко пытался припарковать под крышу гаража один седовласый джентльмен.

– Вы серьезно? – спросил я.

– Да, Денис, Кобылин был сложным и главное, не до конца понятым современниками и потомками человеком.

– Элла Андреевна, но позвольте, – я чуть было не рассмеялся ей в лицо, что было бы, разумеется, просто непозволительно с моей стороны, но вовремя сумел овладеть собой и продолжил: – Разве у нас на родине еще сохранились те, кому интересна судьба этого беспечного и тщеславного помещика. Он до такой степени кичился своей древней родословной, что потерял осмотрительность и умудрился угодить в тюрьму только потому, что не знал, как, когда и в каком размере на Руси положено давать взятку, а в остроге от обиды на всех он занялся сочинительством «Кречинского». Эту его прескучную комедию по-моему до сих пор ставят в московских театрах. Когда-то мои бабушка с мамой ходили на нее в Моссовет.

– Ну Денис, – с обидой в голосе сказала Элла Андреевна. – Можно ли такое говорить об одном из первых почетных академиков русской словесности.

– Если бы только я один так считал! Его давно позабытая могила, где покоился писатель целое столетие, сейчас пуста, в то время как прах почти всех выдающихся генералов и мыслителей царской России, кого чтит еще наша история, за последние годы по указанию сверху и при активном участии Православной церкви уже вывезли с Ривьеры на Родину. Останки же Сухово-Кобылина эти меркантильные французы убрали с места захоронения, и на этом месте давно покоится кто-то другой, поскольку за место на кладбище здесь нужно платить. Мощи раба Божьего Кобылина поместили в ящик, который до сих пор никому не понадобился, даже нашей Академии. Может, кому-то это покажется несправедливым. Что ж, остается только ждать, – развел я руками, – ибо приидет Сын Человеческий и тогда воздаст каждому по делам его.

– Вы несносны, Денис, в вашей злой откровенности, – почти прокричала Элла Андреевна, не боясь быть услышанной, поскольку кроме нас на открытой веранде никого в тот момент не осталось.

– Путь к правде тернист, – примиренческим тоном промолвил я, – и прокладывать к ней дорогу без здоровой доли цинизма просто нелепо. Ну, допустим, что в этом есть и ваша вина, уважаемая Элла Андреевна. Моя несносность во многом выпестована вами.

Она снова бросила на меня свой пронзительный взгляд, и холод дрожью с мурашками пробежал по моей спине. Я поморщился и попросил гарсона принести мне бокал домашнего вина.

– Вот как, значит! – в легкой ухмылке учительницы легко читалось самоуверенное высокомерие. – И в чем же? – она откинулась на спинку стула в ожидании внятных объяснений.

– Извольте, – с покорным спокойствием ответил я. – Вы когда-то в мои молодые годы так долго подыскивали и тщательно отбирали для меня обороты архаичного французского, на котором вряд ли кто-то уже говорит, опасаясь серой прозы сегодняшнего дня с обилием жаргонных выражений, и в конце концов сделали выбор в пользу эпистолярного языка Петра Чаадаева, точнее, его философических писем, адресованных к некоей даме и написанных по-французски. Пересказывать их было для меня необыкновенно скучно. Легче было просто заучивать кусками, особенно его первый опус. Все, что мною было заучено в юности по вашему требованию как священное писание у набожных католиков, засело в моем подсознании и кошмарит меня до сих пор по ночам. Пользы от этого оказалось немного, однако когда мне нужно казаться умнее, чем я есть на самом деле, я просто «включаю дурака» и повторяю когда-то зазубренное, а все хлопают глазами и думают, наверное, какой я оригинал.

– Положим, Денис, отделять зерна от плевел – это часть моей профессии, но в данном случае не столько я, сколько ваш покойный батюшка был инициатором изучения этих писем. Спорить с ним я не смела еще и потому что действительно лучше Чаадаева в царской России по-французски не писал никто, к тому же он был великий умница. Как хочется, чтобы «вon mot» – живое слово Чаадаева еще долго было на слуху, поскольку его парадоксы заразительны. Хотелось бы мне услышать самой, как вы, Денис, включаете своего «дурака». Не скрою, было бы очень забавно услышать из ваших уст умное слово.

«Началось, – подумал я, опуская глаза. – Сейчас попробует делать из меня клоуна», – но сдержался и произнес:

– Сегодня ваш день, Элла Андреевна, отказать не смею, но давайте не здесь и не сейчас.

– А почему не здесь? – сделала хитрое лицо Элла Андреевна. – Нам никто не мешает.

Сдерживая глупую улыбку недоумения, я украдкой огляделся по сторонам, словно готовился прикарманить со стола ценный артефакт, выставленный на всеобщее обозрение.

– Но только не смейтесь, иначе я собьюсь, – сказал я торопливо, будто возвращаясь в прошлое.

Я поднялся со стула и, опершись спиной о мраморную колонну, принял излюбленную позу этого мыслителя, пряча за воображаемый подворот камзола правую руку, а левую держал на лбу, прикрыв глаза.

«En pays etranger, dans le Midi (en France) surtout, ou les physiognomies sons si animees et si parlantes, maintes fois, quand je comparais les visages de mes compatriotes avec ceux des indigenes, j’ai ete frappe de cet air muet de nos figures.

Des etrangers nous ont fait un merite sentiment d’une sorte de temerite insouciante qui nous rend si indifferents aux hasards de la vie aussi tels a tout bien, a tout mal, a toute verite, a tout mensonge…