Владимир Абрамов - Хочу женщину в Ницце

– Зачем же дрожать? Да, хоть и дрожать, я, поди, рядом буду, согрею тебя, жарко будет! Зябнуть перестанешь враз.

– Согреет он! По субботам будешь согревать, а в воскресенье в церковь отпускать, так что ли? Ты сейчас, хоть и силен как бог, да здоров ли? Всю ночь кряхтел, как старый хрыч да ворочался с боку на бок. Что ж не спалось тебе сладко после того, что у нас с тобой было, или маялся спиной да ногами своими хворыми?

– А вот совсем и нет! Я тебя давеча караулить вздумал, а вдруг проснёшься. А коль пробудиться изволишь самолично, так может, на меня вскарабкаться не побрезгуешь разок?

– Какой же ты ненасытный, неужто и сейчас хочешь того же?

– Хочу, сладкая моя голубушка! Только так хочу, чтобы не обрушить на тебя все мои девять пудов веса. Я зайду к тебе сзади и на ногах своих всё снесу.

– В тебе, дорогой мой граф, давно уже все десять пудов сидят! Живот вон какой наел, глянь еще раз в зеркала кабинетные!

– Значит, согласна ты! – не вопросительно, а скорее утвердительно сказал Орлов и начал развязывать штаны.

– Для отказа причину прежде сыскать надобно! Нынче слово своё ты крепко держишь, всё мне честно, без утайки рассказываешь. И мне выходит, отказываться от своего не пристало. Жарко только, кабы худо тебе не стало снова.

– Не помру, небось.

– Дурной ты, – сказала Корилла, тревожно бросив взгляд на распахнутую дверь в библиотеку.

Орлов перехватил её взгляд.

– Не тушуйся, дорогая, никто нас беспокоить не отважится. Иначе не избежать им грозы!

Тишину кабинета нарушали, перебивая друг друга божественным нежным боем, полдюжины часов, которые мерили каждую четверть и полный час. Они тикали всюду, поскольку были врезаны искусными мастерами в мебельные гарнитуры рабочего кабинета и библиотеки и служили в качестве интересного оживляющего дополнения к кабинетной стойке, секретеру и даже угловому шкафу, а также сияли на стене бронзовым орлом в позолоте. Итальянская поэтесса поднялась со своего стула и, подойдя почти вплотную к столу, попробовала чуть отодвинуть массивное кресло черного дерева с высокой спинкой, но ей это не удалось.

Оно идеально подошло Корилле, поскольку боковые стенки были полыми и позволяли изогнутым подлокотникам, поддерживаемым балясинами и консолями быть отменно устойчивыми и удобными, чтобы за них крепко держаться без страха оторвать их в неподходящий момент. Поэтесса загадочно улыбнулась графу, перед тем как нагнуться. Ей не было нужды надевать корсет под новое, и без того узкое в талии платье, а посему ничто не сковывало её движений. Медальон на жемчужной цепи, что подарил её давеча граф, по-прежнему украшал шею донны, раскачиваясь, точно маятник.

Граф не смог быстро справиться с завязками кружевных панталон на бедрах пылкой итальянки и, опасаясь довести дело до конфуза, пробовал ослабить тесёмки своими неловкими пальцами. Тело графа ломило от приятной истомы и он, прикладывая всё большее усилие и обильно потея, почувствовал, как порвал завязки, и панталоны сами сползли с точеного торса к шелковым ботинкам.

Легкое летнее платье широким веером раскинулось по спине Кориллы, и Алехан тихо произнес себе под нос:

– Дивное диво, а не женщина…

За толстыми тяжелыми дверями, что вели в кабинет графа, уже несколько часов почти неподвижно стояли Изотов и второй слуга в сажень ростом по имени Терентий. Тот с ухмылкой почти шепотом произнес:

– Стало быть, того…

От долгого безделья его в очередной раз потянуло в зёв. Широко разинув рот, и не прикрывая его ладонью, он продемонстрировал Изотову ряд гнилых зубов. Лениво перекрестившись подобием православного знамения, Терентий продолжил шептать Изотову на ухо:

– Куды он лезет. Ему только третьего дня делали кровопускание.

– Она под ним млеет! – сказал Изотов, застегивая накрахмаленный воротничок. – Тебя только, черт шелудивый, не спрашивали, – он посмотрел на Терентия с осуждением. – Чай и тебе граф наш не солон тоже.

– Да я чего, – испугался Терентий, – браниться, боюсь, будет, что не уберегли! Кабы худого не вышло чего?

Изотов почесал бороду и, прищурив глаз, показал Терентию свой здоровенный кулак.

– Худое, значит, чуешь? Сейчас вот это враз почуять можешь.

Матросы затихли. Из кабинета снова стал доноситься едва различимый женский голос. Два бывших матроса, вытянувшись в струну, замерли в ожидании скорых ордеров графа под непременный звон колокольчика, но из-за высоких дверей их звать никто не торопился.

Теперь Корилла громко выкрикивала, бросая в воздух тяжело переводимые на родной язык графа крепкие тосканские выражения. Орлов всё время пробовал понять, что она говорит и отчего так бранится. Лишь однажды он уловил в бабской скороговорке несколько знакомых слов:

– Лошадок… лошадок… лошадок он любит арабских! Сам ты – жеребец деревенский!

Септимий Север

Утром звонила бабушка. Звонила просто так, от скуки. «Merde!» – первое, что непроизвольно сорвалось с моих губ. Снова пришлось, сдерживая зевоту, мягко напоминать ей, что когда зимой в Москве куранты на Спасской башне пробивают полдень, здесь, на Лазурном берегу, только занимается рассвет. Что поделаешь, не помнит она ни хрена. У них там всю неделю стояли крепкие морозы. Снегу намело столько, что даже во двор не выйти, чтобы хлеба купить. Конечно, я всегда прощаю деду и ей эти их ранние звонки. Люди они славные, но неисправимо старомодные, из тех русских, кто за границей никогда не был и не рвется. И живут они до сих пор в своей двухкомнатной «хрущевке» на Молодежной. В тех апартаментах, что остались от моих родителей на Юго-Западной, они жить отказываются, предпочитая коротать свои однообразные дни по старинке на крошечной кухне, слушая радио по утрам и наблюдая застывшим взглядом, как падает снег за окном. Они все ждут прихода весны. Я хотел им сказать, что живу теми же чувствами, но вдруг осознал, что это не так. То ли я совсем забыл наш московский вьюжный февраль, то ли просто чувство приближения весны меня покинуло. Виной тому, наверное, моя скучная жизнь в Ницце, лишенная каких-либо ожиданий. Здесь на Лазурном все так живут. Я тоже стал совсем, как они. В Москву я приезжаю только в мае, и то ненадолго, чтобы помочь моим старикам перебраться на дачу и пожить там вместе с ними пару недель, налаживая их нехитрый быт. Они обижаются, что видят меня редко, а я безуспешно продолжаю уговаривать их хоть разок приехать ко мне. Однако они боятся летать самолетом, и у них нет загранпаспортов. Иной раз мне кажется, что это лишь отговорки. Они все время просят привозить им фотографии Вильфранша, и с интересом рассматривают глянцевые картинки, прижавшись друг к другу седыми головами и напрягая подслеповатые глаза. Наверное, этого для них вполне достаточно. Я все время боюсь за них, но к счастью этот ранний звонок бабушки говорит о том, что все у них в порядке, только иногда мучает давление.