Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

За ужином Дорохов объявил:

— Еретик нам не нужен.

Вот так любовь кончилась. А другим днем Проскурины сватов заслали и через своих людей оповестили Родиона. Чтоб знал..

На то r момент показалось Родиону — вся кровь в нем остановилась, никуда двш аться не хочет. Стоит обессиленная в жилах. Точно подранок, с превеликим трудом догащился до сеновала. Ночь там пролежал. Руки кусал, чт обы не выпустить крик из своей тесной для боли груди.

Крепко запомнил ту долгую ночь на сеновале Родион. И, проезжая в Волчьем Броде мимо дома Дороховых, прошептал:

— Погодьте, погодьте. Завтра увидим, чей нынче верх случится.

Без нужды вздыбил иноходца, крикнул громким голосом:

— Комиссара — ко мне!

Снегирев подъехал быстро, поставил своего мерина рядом с иноходцем командира. Родион смотрит на него и не может вспомнить, зачем звал. Забыл! Черт бы побрал эту Настю!

Первым заговорил комиссар:

— В гляделки играть будем?

— Похудел ты, Саня, — произнес с участием Родион. — Обносился в походах. Орлом к нам пожаловал. Помню… Значит так, пленных запереть в бане у этого хозяина.

Родион плетью указал на дом Дороховых.

— Пусть покормят чем есть. Бойцов квартируй в домах за мостиком. Там ждут. Я буду у Егора Шкарупы. Пошлешь ко мне Фортова на доклад.

Снегирев козырнул и сказал:

— Ясно, командир!

— Тогда действуй, Саня. Придет бывший староста Склизких, прогони: он еще тут, прошлый интерес соблюдает. Не в уме старик.

Родион уже отъезжал, когда Снегирев спросил его:

— Совет мой хочешь, Родион Николаевич?

— Говори, приму с добрым сердцем.

— Пить тебе не следует. Народ здесь другой, ему власть трезвой видеть хочется.

Родион посмотрел внимательно на Снегирева, но отвечать не стал. Стеганул коня по заиндевелому крупу, и иноходец, с места набрав скорость, понесся в темноту.

В тех местах Родион мог скакать с закрытыми глазами. Все было знакомо, и в какие-то мгновения время начиналодвигаться к нему с обратного конца. Тогда без памяти влюбленный охотник Родька летел на дорогой голос, правя конем грозного командира отряда Родиона Добрых.

Дух захватывает, щеки режет встречныйветер, а внутри клокочет огонь. Кружит по занесенному снегом калтусу иноходец, сам похожий на кусок взбесившейся ночи. Задыхается в строгих удилах, кося бешеным глазом на потерявшего голову седока. Потом споткнулся о кочку, и Родион едва не вылетел из седла.

— Хватит! — выдохнул Родион. — Остынь, дурь! Хватит!

Ярко и бесшумно упала с неба звезда. Теперь он уговаривал иноходца ласково:

— Ну, уймись, не уроси! А студент хорош. Советчик на мою голову отыскался.

Родион освободил повод, повернул коня к деревне. Обнесенные заплотом избы выходили из ночи навстречу неожиданно, точно вставали с земли. Нет луны, нет теней. Ровная, густая темнота над всей землею.

На свороте в проулок рядом звякнуло железо, будто кто передернул затвор. Родион выхватил маузер, но кругом было тихо и только ожидание опасности сопровождало его до самого дома Шкарупы.

В окне дома горел свет.

— Стоять! — негромко приказал Родион иноходцу.

Конь сделал шаг, остановился, шумно втянул в себя воздух. Родион осторожно слез с седла, начал разминать затекшие ноги. Он несколько раз присел, боль в суставах стала еще острее.

«В баньку бы, — подумал он. — Отпотеть, а потом — в прорубь. Може, заказать Егору? Э-э-э, да пока воду натаскает — рассветет…»

Противный скрип двери отвлек его от мысли о бане.

— Это хто?! — донеслось из темноты. — Никак вы, Родион Николаич!

— Ты один, Егор?

— Один, — Шкарупа сунул под мышку наган. — Своих засветло к снохе отправил.

— Коня покрой. Сена дай. Овсом не запасся?

— Это мы мигом! — пообещал Шкарупа. — Тепляк только накину.

«Овса, значит, не припае», — думал Родион и пригнувшись вошел в избу.

На большом, плохо струганном столе горели сразу две лампы. Одна была без стекла и густо чадила. Не оглядываясь, Родион ногой прижал двери, сбросил тулуп на ларь. Изба была длинной, неухоженной и напоминала бесхозную заежку на арестантском тракте. Даже новая печь, сложенная на месте битой, дедовской печи, не могла оживить ощущение убогой временности.

«Не каждый зверь в такой норе заночует», — Родион подошел к столу и налил из четверти стакан самогона, выпил. Подождал, пока тепло разольется по телу, и уже подумал не так строго: «Хоть вино хорошее сварили».

В сенях заскрипели половицы. Двери за спиной открылись, в затылок пахнуло холодом.

— Сыт будет коняга, — доложил Шкарупа. — К столу прошу дорогого гостя! Такой путь осилили.

— У кого самогон взял? — Родион к хозяину не повернулся.

— Так, ето сам… с бабою.

— Не ври, уши краснеют. Уговор помнишь — не ври!

Шкарупа поморщился, стыдливо убрал взгляд в грязный пол.

— От вас ничего не убережешь. Пеньковы варят. У них его хоть залейся. Изъял немного…

— И уговор наш выдал?!

— Как можно?! — веснушчатая ладонь поднялась вверх, словно для защиты страдальчески сморщенного лица. — Мне такое в голову не приходило, Родион Николаевич. Стерегуся.

Родион пошевелил плечами. Хмель брал свое, и ругать Шкарупу не хотелось.

— Стережешься, потому что себя бережешь. Дело делаешь худо. Ни одного серьезного донесенья, все про свои обиды доносишь. Так служить революции не годится…

— Мине же за власть признавать нехотят. Сами знаете — какой народ у нас вольный.

— Испугаются — признают! Садись, чо сквасился?

Шкарупа присел на шаткую скамью и опустил голову. Вид у него был жалкий, точно у цепняка, запущенного в дом по случаю лютой стужи и ожидающего, когда его снова выгонят на мороз.

Родион смотрел на мужика с некоторой долей сострадания. И вправду крутой народ обитает в Волчьем Броде, не уважающий бедняцкий класс.

— У тебя списки готовы? — спросил Родион, положив на плечо Шкарупы руку.

Шкарупа вздрогнул. Потянулся к козырьку собачьей шапки и, вынув листок бумаги, разгладил на столе. Еще сказал:

— Тут все без ошибочки.

Родион взял бумагу, зашевелил губами, но ничего не разобрал, потому что сосредоточиться мешало желание выпить.

— Загаси! — указал он на лампу без стекла. — Тошно горит.

Шкарупа собрал воздух в тугой пузырь небритых щек и дунул. Пламя с фитиля слетело, только черный, тонкий дымок продолжал насыщать затхлый воздух избы маслянистым запахом керосина.

— Давай, Егор, выпьем. Потом ты мне каракули свои растолкуешь. Пьяный писал?

— Тверезый. С грамотой у меня плоховато, по общей нашей темноте страдаю. У нас, почитай, вся родова крестится на бумаге, кроме меня да Кирилла. Но с новой властью заживем новой светлой жизнью. Я так понимаю?

— Правильно понимаешь, товарищ Шкарупа. Пей!