Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

Мимо пронесся черный ветер.

… — Слышь, девка, — бородатый возница осторожно тряхнул за плечо Клавдию, — аль прихватило, стонешь шибко.

— Шибко? — переспросила она, улыбнулась вознице. — Мальчика рожу, однако.

— Отколь знаешь?

— Подсказано. Что это, дяденька?

— Волчий Брод.

— Быстрехонько донеслись. И я во снах набегалась.

— Час отдохнешь. Родион Николаич приказал тебя на постой к Евдокимовым определить.

— Куда ж еще определяться: то родня наша.

— Потому и приказали. Держись за меня, здесь скользковато.

— Окажи милость, дяденька. Неповоротная стала. Сам-то куда подевался?

— Порядки наводит. Крестный твой по пьяни бежать решился.

— Батюшки! — неловко всплеснула руками Клавдия. — Сдурел мужик! Стреляли?

— Уговором обошлось. А могли и понужнуть, кабы командир распорядился. Добрый человек Родион Николаевич. Справедливый. Да, ты сама знаешь. Ну, пойдем, девка. Вон стынь какая — собак не слыхать.

Клавдия шагала с трудом. Перед самым домом Евдокимовых спросила:

— Фельдшер не покаялся?

— Куды ж там! Вредный человек. Зря родился! Еще вопил про вашего суженого всякие плохие слова. Ангельское терпение иметь надо. Иван ему в морду дал…

Ей больше слушать не хотелось: мечтала — покается, он все свое гнет. Убить могут нынче и не за такое. Поменялсянарод. Каждому жизнь дорога и каждый на чужую покуситься пробует. Отчего так?..

…Брод был настоящий. Удобен для каждого зверя. Особенно его уважали волки: они здесь охотились. В лунные летние ночи, когда уходила большая вода, хищники прыгали с валуна на валун, едва замочив брюхо в светлой Неяде.

Потом сюда пришли эвенки. Они назвали свое стойбище Волчий Брод. Богатейшие места не миновали и объявившиеся в Сибири белые люди, которые принесли с собой свой, особый уклад жизни. Белые рубили дома рядом с прокопченными чумами, до жути удивив не умеющих удивляться детей леса.

— Зачем, однако, такой чум? — осторожно спрашивали пришельцев охотники. — С собой в тайгу не возьмешь. Кому сгроил?

Потом терпеливо слушали объяснения новых людей, важно кивали головами. Но так и не могли понять скучной белой оседлости.

— Один дом на всей земле. Что, в т айге места мало?

И, уложив на выносливые спины оленей свой нехитрый скарб, уходили к синим хребтам, по древним тропам пращуров, забывая о тех, кто хочет всю жизнь прожигь в одном доме, как привязанный. Ложились под ноги оленей бесконечные таежные версты. И все было понятно внимательному глазу, а душа не знала смертных забот, ибо никто в смерть не верил. Даже те, кого оставляли в старом стойбище дожидагься земного конца, встречали свое новое состояние с надеждой.

Бесшумно плыли по тайге мирные караваны, не доставляя никому хлопот. Столкнется где по случаю с кочевниками сборщик налогов. Соберет по два соболя с чума. Чай продаст, порох, иглы. Переспит ночь с женой или подросшей дочкой хозяина, и опягь ни гебе царя, ни власти. Слушай тайгу. Карауль чуткого зверя на переходах или сиди с трубкой у косгра, наслаждаясь его теплом. Это — жизнь, все остальное придумано белыми людьми. Но как-то, вернувшись после долгих скитаний к своему старому стойбищу, они увидели десятки дымов над деревянными чумами пришельцев. Самый большой был увенчан сверкающим крестом.

Эвенки не могли оторвать глаз от чуда. Голос колокола напомнил им голос леса: в нем жил смысл, но более высокий, значи 1 ельный. Он заговаривал, манил их открытую душу.

Они стояли и думали, пока шаман не насмелился спросить у проезжавшего на санях мужика в тулупе:

— Как стойбище кличут?

— Волчий Брод, — ответил бородач. — Вы чьи будете?

— С лесу мы. Ничьи.

— Ничьи?! — засмеялся мужик, понужнул бичом лошадь. — Ну и хорошо! Живите себевольно!

— Хорошо! Хорошо! — повторяли эвенки, поворачивая оленей к лесу.

В лесу шаман обернулся и сказал:

— Хорошо, да шибко шумно. Зверь боится.

Колокол еще звучал в привычных к тишине ушах. Молодой охотник со светлой кожей мечтательно произнес:

— Их большой бубен сильнее твоего.

Тогда шаман ударил его палкой и сказал:

— Пустое всегда гремит громче.

…Стоял Волчий Брод в стороне от больших дорог, в старых отстойных сосняках, за которыми начинались сплошные кедрачи, подступавшие вплотную к скалистому хребту Анадикан.

По части охоты деревенские не бедствовали, разве что совсем пропащие лодыри или больные. Соболей добывали десятками. О белке разговоров не вели: в хороший год с плашника сотнями снимали, и шкуры ее висели в огромных бунтах под крышами амбаров. Жизнь ладилась еще и потому, что все пришельцы были природными хлеборобами и такие хлеба поднимали на солнцепечных гарях, каких на чахлых российских землях не поднять Много потов прежде пролили, зато и брали не мало. Достагок их остепенил. Бог помыслы облагородил, получился народ основательный, приметный. Но не весь. На закрайках, по дальним выселкам, разный жил народец, большей частью бедноват ый. Те с 1 унгусами роднились, меняя славянскую свеглоокость на темный прищур инородца, но и обогащая нрав свой лесной простотой, немногословием. Именно из них выходили самые замечательные охотники, на всякого зверя мастера.

Еще славился Волчий Брод невестами Красивыми, работящими бабенками, каких не спутаешь с теми, кто от ссыльных да бродят понародился. Приданое за ними всегда стояло серьезное, грамоте были обучены в меру, по обыкновенным правилам трехклассной школы.

К Рождеству, после промыслов, подгребали в Волчий Брод заманенные слухами кавалеры. Кто — с кудрями, кто — с рублями, кю — при городских манерах и одеколоне.

У Родиона Добрых тоже свой интерес завелся, еще до шашней его с Егоровой Клавдией. Разочек всего заскочил под самые святки, а она возьми да объявись, в шелковой косыночке, на звонких каблучках. И готово дело! Присох охотничек, как приморозила его Насгя. Была та Нас г я младшей дочерью Ильи Прокопьевича Дорохова — почитай самого рукастого плотника в здешних краях. Дома он рубил с фантазией, на всякий вкус, чтоб жить приятно. Погому с городских заработков имел большой доход. Но в то же время городскую жизнь за свою не при тавал, считая ее ненатуральною.

Долго тропил чужак с Ворожеево Настю Дорохову. Кольем его от ее ворот местные женихи отваживали. Он отлежался, снова прикатил. На этот раз с обрезом. Почувствовали сопернички, что такому, да еще когда он в любовной охоте, лучше поперек пути не вставать. 0 т мужиковой его твердости Настя помягчела. Дело катилось к полному согласию. Сколько леденцов было съедено, сколько семечек слузгано. О гцовы сапоги сносил на вечерки.

Промышлял в тот сезон с большим сгаранием, но денечки считал до встречи. Дальше случилось нечто особенное, о чем он и думать себе не позволял. Воротясь по осени со зверовья на реву, у знал Родион роковую весть: сосватали его Насгю за купеческого сына, Филимона Проскурина. Ему же отставка вышла как человеку, не имеющему правильного занятия, тог о хуже — склонного к мудрованию по поводу Закона Божьего. О чем лично поведал Илье Прокопьевичу 0тец Николай.