Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

— Среди инородцев бывают случаи. По причине неразборчивых связей. Что случилось, товарищ Шпрах?

— Ничего, — матрос зевнул, с хрустом потянулся. — Слухи разные ходят. Братва проявляет беспокойство за чистоту человеческих отношений.

И опять возникла неловкая пауза, только Зубко продолжал наливаться багрянцем, не спуская с Родиона пристального взгляда. В кабинет тем временем вошли еще два члена ревкома в длинных, не по росту, офицерских шинелях и новеньких портупеях. Следом заскочил Фортов, нашел глазами командира и показал пальцем в окно:

— Отряд на месте!

Родион ответил кивком, после чего Фортов исчез, прикрыв за собою тяжелую дверь.

Матрос сокрушенно разводил руками, бубнил под нос:

— Ах, какая живучая, зараза!

Его мыслями владело что-то трагическое, и он никак не мог успокоиться.

— О чем вы бормочете, товарищ Шпрах! Если относительно…

— Вот именно! — не дослушав, подтвердил матрос. — Именно о ней, заразе этой. Удивляюсь и возмущаюсь! Ну, юг! Понятно: роскошные условия и ничего больше делать не хочется. Здесь — ледяная стихия! Голгофа тонких чувств!

Зайцев не выдержал, сорвался на крик:

— Прекратите ваши анархистские штучки, товарищ Шпрах! Революция идет!

— Будет тебе, Лазарь, шуметь, — матрос по-домашнему устроился на подоконник, — и в революцию хочется…

Члены ревкома спрятали улыбки. Настороженность Родиона не прошла, он чувствовал — его продолжает рассматривать Зубко, и что-то сегодня непременно произойдет.

— Значит, так, Шпрах! — предупредил Зайцев. — Оставьте свои пошлые намеки при себе. Здесь — ревком! Для всех, товарищи: офицеры будут атаковать город!

— Пущай идут — накормим! — сказал, свертывая цигарку, командир кавалерийского отряда Петр Чумных. — У меня нынче пять лошадей сдохло и братские ушли.

— Все?!

— Еще с лишком: двое чалдонов шихтинских с ними убрались. Я их сторожить оставил, так напились тарасуну и сами ходу.

— О серьезной охране не побеспокоился!

Черных перестал мусолить самокрутку, ответил удивленно:

— Чо-по-чо, гутаришь, паря? Оне же не арестанты, сознательные бойцы красной армии! Хорошо, до боя сбежали…

— Что тут хорошего?!

За высокими стрельчатыми окнами в стороне, где рядом с сенокосами добывали недалеко от берега реки глину, точно горох по жести, застучали выстрелы. Члены ревкома молчали, только Зайцев пробормотал: «Ну, наконец-то!» — и начал нервно колотить карандашом по крышке стола. Он не ответил на вопросительный взгляд Родиона: похоже, стеснялся…

Выстрелы смолкли, тогда Зайцев сказал:

— Тюрьму освободили. Нельзя в такой момент оставлять врага под боком. Два побега на неделю. Нашли виновника. Ревком принял решение: ликвидировать контрреволюционеров! Все, кто сидит рядом с тобой, Родион Николаевич, приняли решение!

«Зачем он оправдывается? — колыхнулась тревожная мысль. — Мало кого кончали разве? Неладно что-то!»

— Надеюсь, вы поймете нас правильно?

Зайцев прижал карандаш к зеленому сукну стола, и бровь опять резко прыгнула вверх, сломалась посередине, стала похожа на крышу дома, где жил аптекарь Кухинке.

— Как это понять? — не утерпел Родион. — Правильно решили.

Члены ревкома смотрели на не^же то чтоб подозрительно, но не с доверием, и взгляд их был общим.

Зубко улыбнулся, подвинул ближе, яжелое, безжалостное лицо, сообщил:

— Петляет Лазарь. Вся суть, Родиошка, в том, что на Суховекой яме дружка твоего кончали, Федьку Звонарева! Считай, уже бывшего председателя трибунала. Отподличал! Мерзавец!

Зубко продолжал улыбаться, а Родиону было непонятно, как можно говорить с улыбкой такие страшные слова. Он еще не сумел их осознать до конца, поверить в то, что стояло за ними.

Отвлек его председатель ревкома. Зайцев бросил карандаш, насупился. Чтобы выглядеть решительным, может, даже суровым, солдатом революции.

«Сейчас он объявит приговор», — догадывался Добрых.

Члены ревкома все так же не спускали с Родиона глаз. Матрос Шпрах поднялся с подоконника. Встал, загораживая свет. Только на это никто не обратил внимания. Ждут.

Рука легла на гладкое дерево кобуры. Родион перевел дыхание. Захолонувшая от слов Зубко душа постепенно оживала. Серыми волнами плавает дым табака. Сквозь дым видит он гордую печаль на лицах товарищей. На кого же они похожи? Не вспомнил. Зубко все улыбался отвратительной, жестокой улыбкой. Появилось желание броситься к стене, прижаться спиной к камню и открыть огонь. По глазам! Он представил себе, как сползает улыбка с тяжелого лица председателя следственной комиссии.

Все стало чужим, враждебным в просторном кабинете. Они его приговорили.

«Ну нет! — Родион собрался в комок. — Выскочить отсюда успею. До коновязи лишь бы… Федька не смог. Пропил себя Федька! Но ты погоди себя хоронить».

— Как это понимать? — спросил без волнения Родион, теперь уже сам оглядывая членов ревкома. — Смахнули в яму попов, офицеров, а с однова — революционера Звонарева?! Может, он высказать себя не смог?! Иной ведь сквозь иглу пролезет, другого гордость не пустит унижение иметь. Объяснить мне надо!

Твердость его подействовала. Зубко улыбаться перестал. Боровик сказал:

— Вина Звонарева доказана. Обвиняемый, признать следует, не отрицал. Пощады тоже не испрашивал.

— А то бы дали?! — скривился Шпрах.

— Не дали! — слегка оттолкнувшись ладонями от стола, Боровик встал. — Революцией — ставлен! Революцией — сметен! Сами подумайте, Добрых: убить врага, и то не просто. Убить товарища по общей борьбе — во сто крат тяжелее. Однако обращенный в наше справедливое дело человек должен служить ему честно. Нет оправданий предавшему революцию!

— Толком объясняй! — потребовал Родион. Кобура уже была расстегнута. Он чувствовал под рукой холодную сталь маузера.

— Пьяный подписал ордер на освобождение трех руководителей белого подполья. По его прямому попустительству ушли от революционного возмездия Колинский и Каретников. Оправдал, выдал лошадей и отправил с почетом.

— Кооператоров и я бы отпустил! — упрямо перебил Родион.

— Ну-ка! Ну-ка! Интересно знать ваше партийное нутро, товарищ Добрых!

— Дружки они! Водкой не разольешь!

— Не тебя спрашивают, Зубко! Сам отвечу. Кооператоры кормили народ. Худо-бедно, но с голоду не дохли. Кончали мы кооперацию, а далее что?! Каждый мешок хлеба войной добываем!

— Нам не нужен хлеб наших политических врагов! Предпочитаю умереть с голоду, но получать подачки от эсеров не готов! Вы опасно больны, Добрых!

— Ты мне хворь не ищи, гражданин хороший. На себя прежде глянь!