Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

— Ваша болезнь лежит в другой плоскости. У нее нет внешних признаков. Колинский и Каретников — наши противники. Они пытались через кооперацию вернуть силу враждебному нам классу эксплуататоров. Оба вели активную антибольшевистскую пропаганду. Они — делегаты третьего съезда «Ирсоюза», где большевистское правление было названо царством бумажного равенства с наглым обирательством, временем безудержного разбоя и грабежей беззащитного населения вооруженными бандами мелких паразитов под флагом рабочих и крестьян. Как вам это нравится, Родион Николаевич?!

— Мне не нравится. Сомневаюсь я, что они могли…

— Не сами, конечно, не сами! Говорил это представитель московского народного банка, некто Халдин. Колинский, Каретников поддержали негодяя. Они враги! Звонарев отпустил их и совершил преступление.

— Федора на съезде не было. Мог не знать…

— Батенька мой! — Боровик владел положением и говорил почти покровительственно. — Он имел полную аттестацию. Признал, более. того…

— Федька все рассказал. Как на духу выложил! — Казалось, удача не может вместиться в огромном Зубко, места в нем не хватает ей, и она плещет через край. — И про тебя. А как же? Жить всем хочется. Тебя, не взыщи, тоже нынче допросим. Есть небось, что сказать? Припрятал для душевного разговора?!

И засмеялся тонко, протяжно, как счастливый ребенок.

Боровик быстро повернулся. Смех уколол его. Внезапно вспыхнувший гнев сделал вялое лицо мужественным, почти красивым лицом какого-то другого человека, разорвавшего время, чтобы бешено взглянуть на детскую радость бывшего ветеринара. И было сказано:

— Не смейте меня перебивать! Замолчите!

Крупные зубы Зубко перекусили смешок, осекли звук. Он остался внутри председателя следственной комиссии.

У Черных погасла цигарка, и кавалерист выглядел немного придурковато. Большой рот Боровика расходился с заметной дрожью:

— Здесь не следственная камера и не скотобойня! Мы решаем человеческие судьбы!

— Но ты, это, — заорал Зубко, — не сильно намекай! Я, може, водить муде по воде не силен. Учился не там, где вам хотелось, гражданин бывший семинарист. Но знайте, ежели кого допросить придется, какую хочешь правду добуду! У меня офицеры говорят! Дворяне! Они с тобой разговаривать не будут, у меня говорят! И Федор, сам знаешь, в первую ночь душу распахнул. И с Добрых есть что спросить!

— Спрашивай, — просто сказал Родион, — запи- раться не стану.

— Товарищи, теряем время! — попытался вмешаться в разговор Зайцев.

Его никто не послушался, даже внимания не обратили. Слова умерли, как лишние, ненужные и пустые звуки в серьезном мужском разговоре.

«Закричать? — подумал бессильно Зайцев. — Кулаком по столу стукнуть?» Посмотрел… Кулак был желтым, сухоньким, изъеденным синими жгутиками вен. Огорченный собственной слабостью, он еще раз ругнул про себя насторожившихся членов ревкома. «Сволочи! Лишь бы до крови докопаться! — Но особенно обиделся на нового председателя трибунала Боровика. — И этот туда же! О здоровье моем переживает. Как бы не так! О кресле председателя ревкома думает. Затем тебя и прислали. Губы бантиком сложил. Зараза страшная!»

Погруженный в рассуждения, ЛазарьЗайцевза- метил, что следивший угрюмо за всем происходящим царь усмехнулся и исчез… Осталось неза- гаженное мухами место, где не так давно висел портрет Помазанника — четкий прямоугольник на серой стене. Царя Зайцев боялся. Он сам выбросил его портрет в форточку, когда народу во дворе толпилось особенно много, и все могли видеть. Царская усмешка на стене была наваждением, результатом бессонной ночи, ничем иным. В нечистую силу он не верил, как не верил и в чистую, потому что просто боялся всякой силы, совершал и ждал насилия, становясь от ожидания подозрительным и жестоким. Его тянуло на допросы, где с человека снимали кожу, мясо, выламывали косі и. Оставалась только нагая душа, которая начинала лжесвидетельствовать на саму себя, ч 1 о бы облегчи ть участь бесполезного тела, и это был бы ее последний земной грех.

Зайцев прикрыл глаJа, взял голову в ладони. Он хотел немного забыться. Но ничего у него не получалось. Председатель ревкома думал!

«Какой кошмарной была ночь! А Звонарев? Темный страдалец! Нет, не Звонарев предал революцию. Мы предали своего товарища. Он правду говорит. надо сохранять кооперацию, забыть о полю ике, об убеждениях тех, кто ею руководит. Кооперация моі ла защитить революцию от голода. Люди связаны в ней незримым доверием. Убери одного, поколеблеіся общая вера, даже порваться \1ожет. А комиссарским распоряжением ее не свяжешь. Все понимали — Звонарев прав. Но идет борьба не за народ, за власть боремся. Вынесли приговор, ты подписал… Правда, за ним другие грешки тянулись. У кого их нет? Всему есть объяснение. Его казнили, чтобы лишить поддержки Добрых. Теперь исподволь плетется новая ию рига Страх — ее вдохновитель. Страх испуганной с 1 аи перед вырастающим вожаком. Его следует уничтожить или признать. Если не уничгожит сгая, он со временем сам наведет в ней свой порядок. Он — источник страха Это исходяшее от него состояние нельзя объяснить словами! как нельзя объяснить плохую погоду. Просто есть. Неизбежность! Добрых — неизбежное! ь, рожденная революцией. В свою очередь, она тоже — неизбежность. Мы — попутчики неи ібежности, нам обидно, мы боимся. Смогуі ли они казниіь сегодня Родиона? В такой ситуации, Лазарь, лучше не высовываться…»

Зайцев хотел убрать от лица руки, но царь опят ь замаячил на чистом куске стены. Дрогнул розовыми ноздрями чуть курносого носа. Прищурил зеленоватые г лаза. Смотрит. Взгляд живой и острый. Говорят, он был неплохой художник, любил детей, от престола отрекся… это непонятно. За что же казнили? Власть требует гарантий. Такой гарантией была жизнь царского семейства. Всех под корень! Теперь надо, чтоб все забыли, надо учить забывать. Кто вспомнит? Звонарев понимал — на крови взойдет только ненависть. Он прозрел… Пил от прозрения. Смутные мысли носил в себе, ну и пусть! Зачем делиться?!

Царь по-приятельски подмигнул председателю ревкома. Будто знакомый. Где же мог видеть? Он опять мигает с царственной простотой. Где же?!

«Ерунда! — тряхнул головой Зайцев. — В жизни царя не видел. Убить хотел. Многие хотели, но кто-то хотел первым, прежде чем эта зараза потекла по нашим мыслям. В грядущей памяти останутся только убийцы, про тех, кто вложил в их руки бомбу, топор, винтовку, — не вспомнят. В тайне и молчании шествуют они по жизни. А ты… ты, разве не один изних? Нет, конечно же, нет! До чего додумался, дурачок!»

Убрал от лица ладони и отвернулся к окну.

..На дворе основательно пригрело, и зачем-то расчехленный пулемет потел круглой ребристой спиной. Счастливые воробьи столовались у неприступных с раннего утра куч конского навоза, кричали громко, радостно, как на свадьбе.