Игорь Лощилов - Свержение ига

Патрикеев пожаловался государю:

— Не хотят границу крепить московские бояре. Нет у нас, говорят, свободных людишек для чужого огорода. Я и уговаривал, и выговаривал, а они — ни в какую. Не по закону и не по старине с нас требуешь, говорят.

Великий князь в ответ открыл на закладе толстую книгу византийских басилевсов, которую ему недавно переложили с греческого, и, прочитавши про себя, сказал усмехнувшись:

— Не по старине... Ладно, коли не даются бояре с одного бока себя ущипнуть, я с другого клок у них вырву, с того, где по закону и по старине... Ты, Иван Юрьич, в следующий судный день пригласи сюда именитых, мы с ними поговорим. Я — о правах, митрополит — о грехах. Да попрошу владыку, чтобы он монастырских людей разрешил брать на порубежные работы. Дело-то общее, чаю, не откажет.

Митрополит Филипп в таких делах не отказывал. Это был суровый и праведный старец, более заботившийся о спасении своей души, чем об управлении митрополией. Слабый и немощный телом, он, даже достигнув сана первосвященника, не снимал с себя тяжёлых вериг, которые тайно прятал за златотканой одеждой. Возглавляемое Нилом Сорским движение нестяжателей, считавших нравственное очищение в труде основной заботой каждого священнослужителя, находило в Филиппе живейшее участие. «Надобно Богу служить, а не тело своё льготить», — неизменно повторял он, и только сан митрополита не позволял ему открыто примкнуть к этому движению. Иван Васильевич нередко, хотя и с достаточной осмотрительностью, использовал к выгоде своей власти добрый нрав и высокую нравственность Филиппа.

В судный день к Ивановской площади стала стекаться московская знать. Большинство именитых жило здесь же, в Кремле, но московские бояре пешком не ходили. Ехали полным выездом, щеголяя упряжной роскошью и многочисленностью слуг, норовили наскоком подлететь прямо к боярской площадке, через которую лежал большим боярам путь во дворец. Сегодня, однако, подъезда не было, и пришлось им шагать через всю площадь, мимо тех мест, где вершились торговые казни. Проходили именитые возле разложенного для битья кнутом рыжебородого дьячка. Палач бил его мастерски: огненные полосы на спине, вспыхивавшие после каждого удара кнута, ложились ровнёхонько, одна к одной, сливаясь в сплошное кровавое месиво. В случавшиеся короткие перерывы сидевший рядом и считавший удары подьячий выкрикивал:

— Злодей Савватий, переписывал крамольные письма. Тридцать ударов кнута и вечная цепь!

Рядом стояли на правеже несколько десятков великокняжеских должников. Три служивых казённого двора ходили по рядам и били их по ногам тонкими палками — «правили долги».

— Боярин, спаси! — вдруг отчётливо послышалось среди стонов и выкриков.

Услужливо подбежавший к важно шагавшему Захарьину судный дьяк пояснил:

— Приказано с управителя искать твои долги, Никита Романыч. Ты казне за свою московскую усадищу пять налоговых рублёв задолжал.

— Прикажи отпустить, нынче же уплачу, — пробормотал Захарьин, стараясь, чтобы никто из бояр его не услышал.

Чуть подале, там, где обычно вершились женские казни, торчали головы двух закопанных в землю мужеубийц. Они уже второй день томились в своих могилах и цветом лиц сравнялись с окружающей грязью. Дело подходило к концу: стоявшие вокруг свечи освещали их ещё живые, но уже подернутые смертным беспамятством глаза. Долгогривый поп гнусил над ними отходную: для всех они уже кончились — в Москве такие преступления не прощались.

А в пяти саженях стояла у блудного столба остриженная женщина. Возвратиться в этот мир ей уже тоже не суждено: дорога от такого столба шла только в монастырь.

Иные с интересом смотрели на выставленную, а иные трусливо втягивали головы а воротники и поспешали прочь.

Проделавшие необычный путь большие бояре угрюмо сгрудились на своей площадке перед великокняжеским дворцом. Мимо них продолжал течь преступный люд. Вот на негнущихся ногах проволокли полуобнажённого человека. Шедший сзади палач стеганул его с оттяжкой по окровавленной спине и выкрикнул:

— Гришка Бобр — вор и душегубец. Кнут и кол!

Князь Лыко глянул в бессмысленные глаза бедняги, вздрогнул и, отвернувшись, пробурчал:

— Чевой-то нас, как чёрных людей, здеся держат и всякое дерьмо кажут?

Его поддержали другие голоса.

— Тихо, бояре! — крикнул Патрикеев. — Покуда митрополит не взойдёт, никого пущать на велено.

Вскоре послышались крики и удары плетей, разгонявших зевак. На площади показались митрополичьи отроки в высоких меховых шапках. За ними шла восьмёрка белых лошадей, тянувших по осенней грязи нарядные сани. В дождь ли, в пыль или снег — митрополит всегда ездил по Москве на санях — так уж было заведено. Сани подползли к царскому красному крыльцу, и владыка вошёл во дворец. Вслед за этим отворились двери и для больших бояр.

Великий князь вошёл в судную палату, осмотрел склонившихся в поклоне и подошёл за благословением к митрополиту.

— Я позвал вас, бояре, для честного суда, — начал он. — Дошло до меня, что некоторые указы мои вами не исполняются. Мы решили укрепить южные границы державы и указали выслать туда рабочих людей. Вы же этому делу противитесь, не хотите, чтобы города наши твердились и дорогу царю Ахмату загораживали.

Бояре зашумели и отозвались возмущёнными голосами.

— Государь! — выступил вперёд Фёдор Акинфов. — Мы тебе на все добрые дела совет и опора. Когда надо — ни живота, ни собины своей не жалеем. Но рассуди сам: подати мы платим тебе немалые, всякие ордынские тягости несём без ропота, на городской полк людишек и наряд ратный даём, а как ты на Новый город давеча шёл, то присовокупили сверх обычного и в войско, и в обоз. Зачнётся война с Ахматом, отдадим остатнее и сами пойдём противу супостата, ничего в отдачу не требуя. Верно?

— Верно! Верно! — поддержали его бояре.

— Ты же с нас не в войну, но в мир людишек теперь требуешь! Где же такое слыхано? С кем мы останемся, с чего жить станем? Неужто большим боярам на большую дорогу с кистенём идти? Не было в старину такого дела, и ты наши обычаи не иначь!

— Негоже всегда с оглядкой на старину жить, — терпеливо сказал Иван Васильевич. — Малое дите по одним законам живёт, старец — по другим. Государство же — аки человек: рождается, мужает и старится. Для каждого времени у него свои законы.

— У государства, может, и так. А мы к старине нашей милой навыкли! — зашумели бояре. — Нет в старых книгах такого, чтобы людей по указу отбирать. Раз дашь, другой дашь, а там, гляди, и давалка отвалится!

Иван Васильевич поднял руку и, когда стих шум, проговорил:

— Пусть будет по-вашему, бояре. Только, чаю я, отрыгнётся вам эта старина боле, чем мне. Требовать с вас отныне по старине буду, но и судить тоже по-старому, доброму. Согласны?